"Человек десять мужиков толпится, пропуская к купели женщин. Женщин сотни, мужей, видать, дома оставили. Пристраиваюсь к своему сильному полу. В основном это пожилые крестьяне, орденские планки у одного, другого, лица простые, родные. Перешучиваемся смущенно. Наконец пропускают нас женщины, и вот она купель. Быстро, по-солдатски, раздеваемся, окунаемся целиком, трижды, кресты нательные блестят впотьмах. Вдесятером минут за пять управились. Спешим женщин в очереди жалеючи. Те ахают, когда мы выходим.

- Ну и мужики, спасибо!"

Речь здесь идет о крестном ходе на реку Великую, к Николе Великорецкому. Это из моей статьи "Вятский путь", что была написана в июне 97-го года. И вот нежданно-негаданно встретился я в Слободском с одним из тех, с кем окунался тогда в святую воду, а имя его только теперь узнал Борис Иванович Сюткин, лесничий. По-научному лесопатолог, что значит врач, который не людей или зверей лечит, а деревья.

Зашла у нас речь о Великой, и что-то знакомое почудилось мне в лице Бориса Ивановича. А память на лица у меня никудышная. Начал уточнять, все совпало, вплоть до того, что батюшка какой-то нас, мужчин, тогда провел. Борис Иванович даже имя этого священника назвал. Удивительное дело.

*   *   *

Когда шел к Борису Ивановичу, встретил отца Евгения. Мы с ним тогда же, летом 97-го, познакомились. Я ехал на Великую, а он готовился к рукоположению во священника. И вот теперь, спустя столько времени, он меня узнал и расцеловал:

- Владимир, обязательно сходите к Борису Ивановичу Сюткину. Вот с кем вам нужно поговорить, - сказал мне батюшка.

Я растерялся, ответил:

- Как раз туда и иду.

И не просил благословения, а получил. Тем более удивительно, что Сюткин другого храма прихожанин.

Вот как Великая река нас всех связала. Плыву будто по течению.

Он сухощавый, в зеленой офицерской рубахе, мне показался поначалу человеком строгим. Но стоило нам начать говорить, как я понимаю, какая у Бориса Ивановича добрая душа. Просто детская.

Комната, в которой они меня с бабой Валей усаживают, полна какой-то буйной растительности, в углу иконы, среди которых особо выделяется большой образ Богородицы. Яркие краски и юное лицо Девы освещают комнату, и мы сидим будто в саду Борис Иванович, баба Валя и я.

Бабушка Валя высокая, со следами былой красоты говорит:

- Он работник больно хороший, не пьет, не курит. Борис, ты про Кудеяра поставь.

- Нет, лучше "Царица моя преблагая".

Ставится пластинка на проигрыватель или граммофон? Я его не вижу, он в каком-то закутке, отделенном от залы. Звук чуть хрипловатый.

"Семинаристы поют, поясняет Борис Иванович, но не так, как наши монахини. Как они пели! Молитвенно пели!

Они на моих глазах умирали, все меньше их оставалось. Последней отошла Наталья Михайловна Ошихмина. Жила в худой, плохой комнате. После того, как из обители выселили, пошла работать в больницу. Все могла иметь. Все! У нее после смерти орден Ленина нашли. Но не хотела славиться. Последняя умерла".

"В 17 лет я стал в церковь ходить, - продолжает Борис Иванович. Тогда трудновато было. Когда еще учился, мама велела мне съездить в Загорск. Там я попал к одному прозорливому монаху, который мне на исповеди сказал: "В старые времена кто две воскресные службы пропустит, отлучался от Церкви".

- Сергиев Посад! - голос Бориса Ивановича теплеет. - В гостиницу не пускали, ночевали мы под копнами, помню, с одним трактористом из белгородской области вот так маялись. Но на праздник Сергия, когда от мощей вылезешь, пиджак хоть выжимай, столько было народу.

*   *   *

Так вот, - как я первый раз в Загорск съездил, так с тех пор воскресной службы старался не пропускать.

Здесь, в Слободском, боялся, ходил в Волково, Аникушино. До Аникушина 32 километра. Когда закрыли церковь, иконостас сюда перевезли, в Екатерининский собор. При мне закрыли.

В 63-64-м служил в Аникушино архимандрит Клавдиан. И вот отправился я туда как-то. А только пешком нужно было 12 километров пройти. Дошел лишь в 11 вечера. То была Дмитриевская суббота. Подхожу - свет во всех окнах яркий. А церковь закрыта. Я спросил у людей:

- Что, службы нет?

- Отошла служба.

- Так отчего там светло и поют вроде.

- Мы ничего не знаем.

Утром смотрю - а вокруг церкви снег и ни одного следа. Это была последняя служба. Я на нее не успел".

Или успел? - пытаюсь я понять. А Борис Иванович, помолчав, говорит:

- Сейчас там и людей почти не осталось. А ведь большое было село.

*   *   *

"И стал я в Волково ходить. В Волково тогда отец Иоанн Евдокимов служил. Строгий, старой школы священ-ник. На Пасху зажигали факелы, народа много было. Знакомая Мария из Летки приезжала. Из Кирова приезжало много народа. Отец о.Иоанна был священником, служил в Кажиме, в Коми, отец Тарасий. Умер в 96 лет.

И отец Иоанн в Кажиме лет с четырех-пяти бегал, кадило раздувал. Два раза сидел, был на фронте.

О лагере о.Иоанн рассказывал, что интеллигенция была неприспособлена к такой жизни. Тащит иной дровину на плече из леса, а на ногах ботиночки городские, картонные. Умирали тысячами в Пинюг-лагере. Еще рассказывал: был у них там мулла из Ташкента. Все смеялся, мол, у вас в Москве сорок сороков, а у нас все равно больше. Раз пришел, поклонился и сказал: меня сегодня похоронят. Попросил у всех прощения. И правда, в тот день умер.

Служба отойдет, соберет нас о.Иоанн. Кто и вина выпьет немного. Посидим, поговорим. Он любил с нами говорить. Ранили его на Западной Украине, хотели ногу отнять, да врач спас. Но ноги у него сильно болели, была как бы сплошная рана. Когда обмывали перед похоронами, священники, что приехали отпевать, удивлялись, как он служил. И ведь никогда не сидел. Служил денно и нощно.

А место это древнее Волкове. Нашли там костяки, после сражения остались, сражение было сильным. Новгородцев костяки очень большие. Больше, чем у нынешних людей".

Смотрю на заросли, которые тянутся от образов в сторону круглого стола посреди комнаты, вдоль окон.

- Как ваша должность называется, Борис Иванович?

- Я работаю инженером по защите лесов - лесопатологом. Дерево вырастить это целая история. Собрать семечки, сеянцы вырастить, посадить надлежащим образом, а потом вырубка, осветление, прочистка, прореживание...

- Довели леса. Вот и горят, - обрывает он неожиданно.

Больше мне ничего о работе узнать не удается. Больная тема.

Я думаю о том, как становятся лесниками.

"К горелым мы ходили, в Белую Холуницу, - говорит в это время Борис Иванович. - А по дороге туда есть место, где было явление Божией Матери. Там растет сосна. Зелени нигде нет, а вокруг сосны зеленая-зеленая лужайка, солнцем залитая. Мне это запомнилось на всю жизнь. Мы с мамой у той сосны останавливались, и я там спал, бывало".

Лицо Бориса Ивановича светлеет. Будто переносится он на ту лужайку из детства. И мама рядом. А я начинаю понимать, как становятся лесничими.
 

*   *   *

- А что это за горелые, к которым вы ходили? - вспоминаю чуть позже, удивившее меня слово.

- Под Белой Холуницей это произошло. В конце прошлого века. Жила там семья, очень бедно. Детей много. И вот как-то мать со старшими мальчиками ушла милостыню собирать, дочь ушла корову поить к ручью, а маленькие дети все плакали. Отец не вынес этого, ведь они от голода плакали, а ему нечего было им дать. Не вынес и бросил младшеньких в печь. Одни косточки остались.

В память о детках три часовни люди поставили, колодец вырыли и образ написали, где горелые младенцы изображены, их еще пламенными называют. Там они все трое Василий, Дмитрий, Илия. Младшему два годика, старшему семь лет.

Стали их люди почитать как святых мучеников. И начались чудеса по молитвам к пламенным. Однажды внесли икону в храм, а бьшо пасмурно, нехорошо. И вдруг все осветилось разом.

На столе несколько старых фотоальбомов. Мы их раскладываем, начинаем просматривать. Много фотографий в Екатерининской церкви. Священники, старосты, регентши, уборщицы перед алтарем. Чуть ли не каждый год снимались. Борис Иванович поясняет:

- У нас тут было все порушено до войны. В Екатерининской церкви склад располагался, все колючей проволокой окутано, и часовой ходил в морской форме. Открыли ее в 45-м году.

К тому времени многих поубивали. Иеродиакон Варлаамий как-то раз показал мне на одну пятиэтажку и сказал:

- На этом месте был убит монах.

А когда игумена Никандра убивали, то нашли одну голову, да и то в Трофимовке. И сам Варлаамий пострадал. Его прямо на престоле избили, ослеп после этого. Его после войны монахини в храм под руки водили.

Борис Иванович листает страницы: "А вот отец В. два срока отсидел, а все равно на Великой служил, хотя власти запрещали... Диакон Гавриил. Все хотел уйти, его жена смущала ни пенсии, ничего в церкви не заработаешь. Да разбился насмерть на машине. Ангелина сказала Господу было неугодно, чтобы он людей смутил... О.Николай, Екатерину он поднял (Екатерининский храм-В.Г.), всю отстроил. Помню, мы с ним на лыжах на делянку бегали".

Среди снимков один с надписью: "Борису от Саши". "Костромской епископ Александр, поясняет Борис Иванович, мы с ним друзьями были, вместе на Великую ходили. Здоровье у него, помню, бьшо неважное. Поэтому в армию не взяли. И вот какая история. На комиссии, когда разделись, военком увидел крестики. "Это что за украшение!" - закричал. Другие ребята сняли, а Александр нет. Тут представитель обкома смутился, говорит: "Что вы, товарищ полковник, у нас конституция позволяет".

А это владыка Иоанн. Он заболел, и в клинике со старшей сестрой стычки у них были на религиозной почве. Он горячо за веру стоял. И вот завтра выписываться, а она пригласила укольчик сделать. Сделала, и все вечером умер".

С благоговением разглядываю карточку о.Иоанна Кронштадтского. На обратной стороне надпись: "Монахине Магдалине протоиерей Иоанн Сергиев". Собственной рукой отца Иоанна Написано. Такая вот память.

Сумбурный рассказ у меня получается. Борис Иванович мне то про уржумские чудеса расскажет, то о Кавказе заговорит, мол, старцы там были исключительные. Одного чекисты загнали на край пропасти, а он перекрестился и по воздуху пошел. Я сначала удивлялся: отчего Борис Иванович на одном сосредоточиться не может. А ведь инженер. Потом понял. Про себя говорить не хочет.

И баба Валя тоже не захотела: "Я человек рабочий, не надо писать".

"Жизнь прошла скромно, перекликается с ней Борис Иванович. Думал осенью бросить все, уехать, да придется еще поработать. А когда готовиться к тому свету? Бог даст в Дивеево переедем. С домом беда. Не продать. А в Дивеево и небо голубое, не то, что у нас, на Севере".

Про Дивеево он говорит мечтательно улыбаясь.

А баба Валя, услышав, что жизнь у Бориса Ивановича скромно прошла, обиделась за него. Сказала решительно:

- Прожил жизнь ради матери. Она двадцать лет хлеба не ела. Жила на одних соках. Ради матери прошла жизнь. Мы только с виду вместе живем. А он никогда с женщинами не сходился. Он уйдет чистым, хорошим человеком.

Борис Иванович смущенно машет рукой: "Что ты, Валя", а она продолжает:

- Я ходила помогать, за матерью его ухаживать. И она мне сказала:

- Ты его не бросай.

Я растерялся, не зная, что сказать. Да и не пришлось.

"Я тоже в молодые годы хотела уехать в Киев, да не сложилось, не приняли нас там. Пришлось возвращаться", - договаривает баба Валя.

А за окном хмурое небо. А если подняться высоко-высоко, то можно увидеть и Дивеево, и Киев, где купола золотятся в ясном, лазоревом небе, где благодать и вечное лето.

*   *   *

Я хотел сделать их снимок, они наотрез отказались, предложили сфотографировать образ Богородицы. Тот, огромный, что на полу стоит среди зелени. Лики Девы Марии и особенно младенца Христа повреждены, будто ножом скребли. Нет, много хуже...

- Она у свиней была дверкой, - поясняет баба Валя.

- А в солнышко-то как играет, -восхищается Борис Иванович. Хотели реставратору отдать, да отговорили нас.

- Сначала ничего не было видно, когда Борис ее принес, - говорит баба Валя, а сейчас все больше просветляется.