НАУКА И ХРИСТИАНСТВО

НОВАЯ ЗЕМЛЯ ГЕЙЗЕНБЕРГА

1 февраля исполнилось 30 лет памяти ученого-христианина, которому мы обязаны новой научной картиной мира и, возможно, тем, что Россия и Европа не лежат сейчас в радиоактивных руинах

Вместо предисловия

Так совпало, что 1 февраля – как раз в день смерти В.Гейзенберга – в Москве на физмате МГУ проходила ежегодная конференция «Христианство и наука». Физики и священники собрались в том самом лектории, где когда-то выступал знаменитый Нильс Бор – друг и единомышленник Гейзенберга, приезжавший в Советский Союз в 1961 году. Сидя на старой деревянной лавке, истертой многими поколениями студентов, я ждал, что хотя бы один докладчик на конференции помянет христианского ученого, открывшего, что «первокирпичик» материи – это не вещество, а своего рода образ, математическое слово. Как и сказано в Библии: «В начале было слово...» Ждал, но никто о его 30-летнем юбилее так и не вспомнил.

После конференции зашел я в книжный киоск физмата и здесь (наверное, в единственном месте в Москве) нашел сразу две книги Гейзенберга: «Часть и целое» и «Физика и философия». Изданы они специализированным научным издательством тиражом всего 1600 штук. Ну, хоть студенты о нем прочитают...

А вечером заглянул в театральную афишу МХАТа – не идет ли «Копенгаген»? Эту пьесу о великом физике-ядерщике, написанную Майклом Фрейном, МХАТ поставил еще в 2003 году. Тогда она почти что провалилась. Театральный обозреватель писал: «Я видел, как стекленели глаза моих соседей, когда артисты со сцены, я бы сказал, в стиле книг типа «Занимательная физика», начинали объяснять сущность квантовой теории. Думаю, что и Олег Табаков (Нильс Бор), и Плотников (Вернер Гейзенберг) ощущали периодическую потерю контакта с залом. Так что оба, выходя из своих образов, пытались отпускать в зал шутки типа: «Ну, хоть это-то понятно?» А зал смеялся... Смеялся, когда Гейзенберг говорил о своих душевных терзаниях в параллель с тем, какие технические ухищрения он использует, чтобы оттянуть создание атомной бомбы. Зал смеялся, когда в момент одного из кульминационных трагических диалогов между Бором и Гейзенбергом на сцену вышла неизвестно как просочившаяся туда кошка и заорала утробно-мартовским голосом. Вот это залу было понятно... В антракте ушла пятая часть зрителей. Красивые, молодые, хорошо одетые. И все как один с недовольными физиономиями и остекленевшими глазами».

Обозреватель так заключил: «Еще лет десять-пятнадцать назад молодежь бы восприняла спектакль. Эх, если бы так рассказали о квантовой механике мне, когда я был еще школьником! Мечта! А тут, как об стенку горох...»

С той поры МХАТ редко-редко все же повторяет этот спектакль при полупустых залах. Но в тот день, 1 февраля, его на сцене не было. Тоже забыли про юбилей.

Что же есть слава человеческая? Памяти христианина Вернера Гейзенберга посвящаю этот очерк.

Камешки на берегу


Меры мира нам даны:
Бесконечен путь длины –
Чужд ей отдых и граница,
Вечно ширина струится,
И бездонна глубина.

Если можешь, будь таким:
Вечно будь неутомим;
Завершить любое дело,
Лишь не ведая предела.
Пусть поможет ширина
Мир тебе узреть сполна;
А в глубинах мирозданья
Обретешь ты суть познанья.

Лишь в упорстве твой успех.
Ясность – в широте таится,
В безднах – истина гнездится.

Это стихотворение старого немецкого поэта Ф.Шиллера физик-математик Гейзенберг любил цитировать на склоне своих лет.


Вернер Гейзенберг (справа) с отцом

Родился Вернер Гейзенберг в 1901 году, и юность его совпала с началом 20-х годов. В ту пору над Германией, в отличие от вздыбленной советской России, еще голубело небо старой доброй Европы. Это была еще страна Шиллера и Гете, Баха и Бетховена, Канта и Гегеля. Все так же романтично отражались в прудах старинные замки, в зелени аккуратных садиков краснели вечной черепицей домики рассудительных бюргеров, а по дорогам южной Баварии все так же шли веселые студенты-школяры и пели песни, что звучали здесь сто лет назад... Но на этом буколическом фоне появилось и нечто новое. Страна бурлила, тут и там возникали различные молодежные движения, политические партии – страна была на перепутье.

А юный Гейзенберг увлеченно изучал «мертвые» языки – санскрит и древнегреческий. Этому всячески содействовал его отец, заведующий кафедрой классической филологии и византинистики (единственной тогда в Германии). Однажды Вернер заинтересовался дифференциальным исчислением и попросил отца принести ему книги по математике из университетской библиотеки. Тот принес трактат Кронекера на латинском языке. Сей ученый труд был «проглочен» гимназистом за несколько дней. Юношу восхитил и поразил тот факт, что математика, в частности, геометрия, находится в прямом соответствии с природой.

В одну из вылазок за город, по пути к озеру Штарнбергер, Вернер поспорил со своим приятелем Куртом, который придерживался атеистических взглядов. Спор начался с того, что Вернер высмеял рисунок в школьном учебнике физики – на нем атомы были снабжены крючочками и петлями, при помощи которых они друг с другом сцеплялись. Приятель не поддержал шутки, и произошел примерно такой диалог:

– Художник не виноват, – сказал Курт, – ведь мы еще не знаем, как атомы взаимодействуют, поэтому вольны изображать в понятных человеческому восприятию образах.

– Но крючочки – это же нелепость и обман! – удивился Вернер.

– Да будет тебе известно, что опыт предшествует любому знанию. Пока что наш опыт ведает о крючках и петельках – и таким образом мы смотрим на атомы. Позже, после экспериментов над атомами, мы приобретем новый опыт – и тогда будем смотреть на них иначе.

– Если бы ты был прав, то вряд ли бы возникла наука и вообще люди смогли бы познавать, – вступил в спор их спутник Роберт. – Непосредственный опыт дается нам через органы чувств, а они несовершенны и неправильно отражают суть предметов. Кроме того, практический опыт – это всего лишь куча найденных на берегу камешков, они молчат о себе и ни за что не скажут тебе, в чем их суть и как они связаны с мирозданием. Так что, кроме опыта, необходим еще разум, в который уже заложено пред-знание о предметах. А опыт и эксперименты – они часто нужны лишь для того, чтобы проверить на практике откровения разума.

– Но разум человека разве не есть сумма опыта, накопленного человеческим мозгом за миллионы лет эволюции?

– Ты опять говоришь о бессмысленных камушках... Сколь большую гору камней не громозди в течение миллионов лет, она сама по себе дворцом не станет. Между тем мы все же способны постигать мир. Почему? Потому что человеческая душа причастна Божественному разуму. Она связана с Богом, и от Бога же ей дана, как писал философ Мальбранш, «способность представления, даны образы или идеи, в свете которых она упорядочивает и понятийно расчленяет многообразие чувственных впечатлений».

– У вас, философов, всегда наготове теология, – проворчал Курт.

Их разговор передан здесь в несколько других словах (на самом деле приводилось множество сложных доводов с двух сторон), но смысл его именно таков.

Черный пудель

Примечательно, что за год до этого, когда весной 1919-го на улицах Мюнхена шли бои между защитниками Баварской Советской Республики и правительственными войсками, Вернер лежал на крыше местной семинарии и листал школьное издание платоновского диалога «Тимей». Одно из размышлений греческого ученого поразило юношу – об атомах. Платон утверждал, что мельчайшие частицы материи состоят не из материальных сгустков, а из абстрактных фигур: треугольников, квадратов и т.д. То есть если материю раздробить на самые маленькие кусочки, то мы увидим математические образы или идеи, которые придают гармонию и смысл предметному миру. Оказывается, не только в душе человека, но и во всей материи разлит Божественный смысл...


Вернер Гейзенберг

По окончании школы Вернер решил посвятить себя математике. Его отец устроил ему встречу с самим Фердинандом фон Линдеманом, профессором математики, который прославился окончательным математическим решением древней проблемы квадратуры круга. Эта встреча оказалась судьбоносной для Вернера и для всей науки. Он вспоминал: «Линдеман принял меня в темном, до странности старомодно обставленном кабинете. Прежде чем заговорить с профессором, я заметил на его письменном столе приютившуюся рядом с его рукой крошечную собачку черной масти, которая мне в таком окружении невольно напомнила пуделя в рабочем кабинете Фауста. Темное четвероногое злобно смотрело на меня, явно считая проходимцем, намеревающимся нарушить покой своего хозяина. Запинаясь, я едва сумел изложить свое дело (просьбу посещать семинар профессора. – Ред.)... И тут собачка на письменном столе вдруг начала ужасно лаять. Хозяин тщетно пытался ее успокоить. Крошечное животное распалилось в своем гневе до яростного воя, так что взаимопонимание делалось все более затруднительным. Вдобавок Линдеман спросил, какие именно книги я проштудировал за последнее время. Я назвал работу Вейля «Пространство, время, материя». Среди непрекращающегося воя маленькой черной собачки Линдеман завершил нашу беседу словами: «Ну, значит, вы так или иначе уже погибли для математики». На том он со мной и расстался».

Слово Линдемана, имевшего высокий пост в университете, было приговором. И пришлось Гейзенбергу, оставив математику, искать место ученика на другом факультете. Так физика обрела великого первооткрывателя, будущего лаурета Нобелевской премии.

«Некий абсурд»

К той поре основы классической научной картины мира были буквально потрясены открытиями Максвелла, Лоренца и других ученых, которые развил в своей «Специальной теории относительности» берлинский физик Альберт Эйнштейн. Самым поразительным оказалось то, что понятие одновременности событий в космосе потеряло свою однозначность. Если раньше «одновременное» понималось просто как совершаемое в один и тот же миг, то теперь сам этот «миг» предстал в разных протяженностях и качествах. Скажем, если отправиться в путь на двух космических кораблях с разными скоростями, то часы внутри них будут показывать разное время. Оказывается, пространство и время как-то взаимосвязаны...

Удивительные взаимосвязи открылись и в микрокосме – в физике элементарных частиц. Атом предстал как миниатюрная планетная система, в центре которой находится атомное ядро, а вокруг него вращаются сравнительно легкие электроны. При этом законы, которые действуют внутри этой «планетной системы», оказались совершенно чужды законам механики или астрономии. Сначала немец Планк, а затем датчанин Бор обнаружили, что, вопреки представлениям классической физики, атом испускает энергию не непрерывно, а порциями – квантами. Происходит это испускание в моменты, когда электроны меняют свои «орбиты», причем не плавно, а мгновенными скачками – будто кто-то произвольно переключает «коробку передач». При этом электроны и кванты представляют собой нечто несообразное: с одной стороны, это вроде бы «твердые» частицы, с другой – бестелесные волны, колебания...

Как они встретились


Нильс Бор

В 1922 году Гейзенберг отправился в город Геттинген, где Нильс Бор должен был сделать доклад перед немецкими физиками. Там он задал Бору пару вопросов, которые поставили ученого в тупик. После доклада Бор пригласил студента прогуляться. Они шли по лесной тропинке к озаренному солнцем холму, с которого одним взглядом можно было окинуть прославленный университетский городок со шпилями старинных церквей Иоанна и Иакова.

– В сущности, я более солидарен с вами, чем вы думаете, – говорил Бор. – Скажу немного об истории моей гипотезы. Ее исходным пунктом отнюдь не была мысль, будто атом есть планетная система в миниатюре и будто здесь можно применять законы астрономии. Главным для меня было другое, а именно – устойчивость материи, с точки зрения прежней физики предстающая настоящим чудом.

Ведь разве не чудо, что одни и те же вещества всегда и везде встречаются с одними и теми же свойствами, что образуются одинаковые кристаллы, возникают одинаковые химические соединения и так далее? Представьте, после разнообразных изменений, воздействующих извне, атом железа в конце концов остается все тем же атомом железа. С точки зрения классической механики, это непостижимо, особенно если считать, что атом действительно подобен планетной системе. Ну, представьте, если бы нашу Солнечную систему кто-то скомкал в гигантских ладонях – выправилась бы она в том же виде? В этой связи можно даже вспомнить о биологии: ведь устойчивость живых организмов, восстановление после ранений сложнейших форм, способных к существованию непременно лишь как целое, – явление того же рода.

Как видите, из-за этой непостижимой устойчивости материи ньютоновская механика неприменима внутри атома. Мы в известном смысле оказываемся в положении мореплавателя, попавшего в далекую страну, где не только условия жизни совершенно иные, но и язык живущих там людей абсолютно чужд...

– Но как же тогда двигаться вперед? – спросил Вернер. – Ведь, в конце концов, физика должна быть точной наукой.

– Будем надеяться, что с течением времени возникнут новые понятия.

«Это замечание Бора, – записал позже Гейзенберг. – заставило меня вспомнить мысль, высказанную Робертом во время нашего путешествия к озеру Штарнбергер: АТОМЫ НЕ ЯВЛЯЮТСЯ ВЕЩАМИ. Он оказался почти прав: электроны, из которых состоят оболочки атомов, это уже явно не вещи, – во всяком случае, не вещи в смысле классической физики, безо всяких оговорок поддающиеся описанию в терминах места, скорости, энергии, протяженности».

– Сможем ли мы вообще когда-нибудь понять атомы? – спросил Вернер Нильса. Тот секунду помедлил, а потом сказал: «Пожалуй, сможем». И не ошибся. Им предстояло это сделать совместно силою математического гения Вернера Гейзенберга.

Двое на вершине


Гейзенберг после защиты докторской

В 1924 году Гейзенберг, защитив докторскую диссертацию, приезжает в Копенгаген к Нильсу Бору, поступает в его институт. С той поры их уже нельзя было представить отдельно друг от друга: вместе они работали, вместе проводили свободное время. Во время отпусков путешествовали по любимым для Вернера горам южной Германии, иногда с риском для жизни: не раз Гейзенберг срывался со скалы вместе со снежной лавиной. Несмотря на разницу в возрасте, им никогда не было скучно вдвоем. Если бы кто услышал, о чем беседуют двое туристов, бредущих с рюкзачками по пустынному гребню горы, то принял бы их за сумасшедших. Физические термины, математические формулы, жаргонные словечки, придуманные ими для обозначения явлений квантового мира, для которых в обычном языке нет слов, – все это действительно производило странное впечатление.

Говоря даже о простых вещах, интуитивно два физика подбирались к пониманию загадки «невещественного» микрокосмоса. В первые же дни после приезда Вернера в Данию Нильс повел его показывать местные достопримечательности. Они шли по берегу Зундского пролива, любовались на множество парусных судов, среди которых выделялись гигантские ветераны с четырьмя мачтами и полным парусным вооружением – их вывели из старых доков после Первой мировой войны, отправившей на дно почти все паровые судна.

– Вы в Мюнхене выросли вблизи гор, – говорил Нильс Бор, – а у нас, в Дании, только одна гора – высотой 160 метров. Для вас наша земля, наверное, слишком равнинна. Но для нас, датчан, не это важно, а море. Когда мы глядим на море, нам кажется, что мы впитываем частицу бесконечности...

Гейзенберг вспоминал: «Мы шли и бросали в воду камни... Впереди у дороги я увидел телеграфный столб, настолько далекий от нас, что, лишь бросая изо всей силы, мог надеяться вообще достать до него камнем. Против всякой вероятности я попал в него с первого броска. Бор задумался и сказал: «Если, стараясь взять прицел, рассчитывать, как следует бросать, как размахиваться, то никакой надежды попасть, конечно, не будет. Но если, вопреки всем разумным соображениям, представить, что попасть все-таки можно, то тут уж дело другое, тут явно что-то может получиться». Мы потом еще долго говорили о значении образов и представлений в атомной физике...»

И вот в конце мая 1925 года Вернер Гейзенберг, «вопреки всем разумным соображениям», неожиданно сумел сформулировать точную математическую картину квантового мира. Помогла этому сенная лихорадка...

(Окончание на следующей странице)

назад

вперед


На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Форум.Гостевая книга