ЭКСПЕДИЦИЯ

МЕЗЕНСКИЕ ОБЕТЫ

(Продолжение. Начало на предыдующей странице)

Елизавета Ивановна снова отвлеклась, безучастно глядя в окошко, а меня, наконец, осенило: ну чего я жду, какого такого возрождения традиционного промысла!? Беда не в том, что война мужиков повыщелкала – народились новые. Но что они сегодня, даже немногие крепкие хозяева, делают в праздный час? – пьют. Ремесла умирают не с уходом последнего умельца, а гораздо раньше – со смертью традиционного уклада. Промысел, будь то роспись прялок или катание валенок – это не развлечение, а серьезное дело и может существовать в условиях, когда на него есть спрос. Когда жизнь жительствует, люди могут за эти изделия заплатить, а крестьянин готов отдать за дополнительную копейку свое время, которого у него даже в зимнее время всего ничего. Когда же деревенский уклад рушится под валом разверстки, трудодней, обобществления, наконец, обезбоживания – до ремесла ли тут.

– Муж мой уже 37 лет как помер... – вдруг опамятовалась хозяйка.

Не зная, что ответить, я спросил про местный храм.

– Закрыли нашу Предтеченскую церковь еще до войны, а после – клуб сделали. А нонче и клуб закрыли.

– Вы куда сейчас направляетесь? – спрашивает напоследок Елизавета Ивановна.

– К святому Юде в келью хотим сходить.

– К Юде? – оживляется Елизавета Ивановна. – Из деревни ходят туда люди.

– А вы?

– Я в последний раз давно там была, еще в 70-х годах. Тогда у сына Сашки заболели уши.

– И как, помог Юда?

– Слава Богу, прошла болезнь, как сходила.

На улице вовсю мжит. Не злой, но усердный и монотонный дождь скрыл из виду реку внизу, под берегом: вот из пелены на мгновение показывается моторка, и, словно тень, снова тает – только звук удаляющегося мотора долго еще разносится над водой. Путь к храму-клубу, где скучает и, должно быть, поругивает уже меня за задержку Михаил, пролегал возле Обетного креста. Я вытащил фотоаппарат и пока прилаживался в поисках нужного ракурса, чтоб видны были все его украшения – резные концы кровли, подзоры, полотенце под коньком-охлупнем, – мимо прошла женщина, «учительница из местных», как она представилась. Спросил, что она знает о Кресте. Ответила, что его якобы поставил здешний поп после исцеления дочери. Но это не точно. И, словно бы извиняясь, добавила: «Вообще-то раньше мы мало этим интересовались». Тут же поделилась своей болью: зря палащельцы разрешили школу отсюда перевести – теперь умрет деревня: «Надо было бороться, я видела по телевизору, как в Вологодской области в какой-то деревне требовали и добились своего – обучают одного ученика».

Эта идея – обучать единственного на всю школу ученика – показалась мне неудачной: поставил себя, во-первых, на место этого несчастного ребенка под надзором семи нянек-учителей, а во-вторых, я вовсе не нахожу, что именно тут кроется причина смерти Палащелья. Умирать деревня начала давно, наверное, с тех самых пор, когда все окончательно забыли, зачем тут, в самом ее центре, стоит Крест... Но спорить с учительницей я не стал, а то бы совсем вымокли под дождем. Поинтересовался только, не ее ли детей теперь придется возить учиться в другую деревню. Нет, сама она уже жительствует не здесь, только приехала отдохнуть на лето.

Спустя полчаса дождь стих, а я все еще держал в руках фотоаппарат. Мы с Михаилом отправились к лодке, все это время мокнувшей на ягре, и на речном берегу в фокус попал рухнувший с обрыва кряж: подумалось, вот символ деревни – вроде бы еще цепляется за землю, но соки уже не питают ствол и корявые ветви лишены зеленой хвои. Вот и трактор за околицей уже не тарахтит – уехал.

За дальним лесом после дождя дыбились похожие на горы со снежными вершинами облака, а в небе все выше поднималась радуга. Добрый знак перед паломничеством к преподобному Иуде.

Из дневника М.Сизова.

Выпотелый туск

Следующее селение вниз по Мезени – Конещелье. Мы гребем изо всех сил, чтобы успеть туда до наступления сумерек. Судя по описаниям, деревня давно уж заброшена, заросла вся, замшела, трава на крышах растет – и в темноте можно проскочить мимо, не заметив ее. Несколько раз зеленые бугорки по берегам мы принимали за Конещелье, подгребали туда и, разочаровавшись, продолжали путь. Игорь сзади шкрябает ковшом по днищу, вычерпывая воду, и рассуждает вслух о «неисповедимости путей». Мол, эту лодку мы купили в коми деревне, недалече от часовни местночтимого Аникия. И вот сейчас подплываем к русской деревне, близ которой стоит часовня брата Аникия – местночтимого Юды. И что же мы наблюдаем? Лодка все больше и больше начинает протекать. Похоже, когда мы достигнем Конещелья, наш «Сухов» вообще застопорится. Так Аникий как бы встретится с братом Юдой...

К чему это Игорь клонит? В Конещелье спешиться и дальше – ножками?

Деревню мы чуть ли не проморгали. Забегая вперед, скажу, что если бы не цепь случайностей, спустя день мы также бы проворонили и место подвигов третьего брата-монаха – Иакова. Сейчас такой «случайностью» было солнце, вдруг вынырнувшее из-за туч. Бросаю весла и достаю видеокамеру, чтобы запечатлеть оживление в природе. Снимаю небо, воду в ярких блестках, свежезеленые луга. Справа на дальнем берегу что-то необычное. Навожу объектив, используя «приближение» камеры, как бинокль. «Что там, Конещелье?» – спрашивает Игорь. «Ну да, указатель стоит, а на нем название написано», – говорю в сердцах, поскольку даже в «бинокль» трудно разобрать: то ли дома, то ли стога сена. «Постой-ка, – прищурился мой друг, вглядываясь вдаль, – вроде я тоже указатель вижу». Игорь явно шутки не понял, но все равно гребем туда. Из зелени выступили покосившиеся домики и... самый настоящий дорожный указатель с надписью «д.Конещелье». Фантастика – дорожные знаки в сердце тайги, да еще в брошенном селении! Неужели Игорь и вправду смог узреть табличку из такой дали?

Лодку затаскиваем как можно дальше на сушу. Вслух не говорим (чтоб «Товарищ Сухов» не услышал), но, похоже, и вправду придется его здесь оставить. Поднимаемся к дорожному указателю. Напротив него за липкой лентой глинистого проселка на холмике возвышается Обетный крест. Какой уже по счету на нашем пути?

Иду в ближайшую избу, где стекла целы. Не здесь ли живет последний обитатель Конещелья Михаил Новиков – одноклассник Любови Васильевны Рубельт, которая про него рассказывала? Тропинка к дому заросла крапивой, а на двери синей краской размашисто выведено: «Не заходи, золота здесь нет». Следуем к другому дому, к третьему – пусто. Обошли уже всю деревню и лишь тогда вспомнили про «бездонный колодец». «Его вырыли меж домами, а потом бросили уезжающие, – остерегала нас Рубельт. – Не свалитесь – он неприметен, травой зарос». Господи, помилуй!

На деревенской окраине предпоследний дом, кажется, еще хранит человеческое тепло. Дверь на железном засове, внутри прибрано, две кровати. Что ж, заночуем здесь. Дрова не ведомый нам хозяин, как видно, берет из соседней избы – разбирает ее потихоньку. Приложили и мы руку...

Отдираем обломки досок, оставшиеся от проваленного пола в горнице. На глаза то и дело попадаются «артефакты» прежней жизни – детская игрушка, ручка от топора, веретено, портретная рамка.

– Смотри, нога, – Игорь показывает толстую деревянную чушку с вырезанной ступней. – Хорошо будет гореть.

– Стой! – вдруг резануло меня. – Брось, не трогай. Это не нога, а...

Пытаюсь вспомнить название и не могу. Как-то мой отец ведь называл эту колодку – форму для оббивания валяного сапога. «Болван», «болвашка»? Нет, какое-то другое русское словечко. Все утратилось... Отец умер, и наш деревенский дом, на чердаке которого в детстве я видел такие разномерные колодки, давно уж продан городским под дачу. Испокон веков предки мои делали валяные сапоги, подгоняя их точнехонько к ноге. «Это тебе не магазинные валенки, в которых нога болтается, а родные, – рассказывал отец. – Ступаешь в них, и земля мягче кажется, принимает каждый твой шаг». На отце и пресеклось родовое мастерство.

– Ты чего? – удивился Игорь. – Все равно эту деревяшку сожгут – не мы, так другие.

– Нет, не трогай. Вдруг кому-нибудь понадобится? – пытаюсь отговорить и привожу еще более абсурдный довод. – Ведь ты сам назвал ее ногой. Видишь, она под чей-то размер вырезана? Так что символически ты не деревяшку, а чью-то живую ногу хочешь сжечь...

Сбитый с толку, Игорь бросает колодку на землю – от греха подальше.

Костер полыхает, котелок на своем месте. Иду проститься с рекой. История с «ногой» напомнила, что завтра мы потопаем пешком, удаляясь от Мезени, с которой столько связано. Сажусь на бережку. Летняя ночь мягко опускается на лес и реку. Меркнет зелень листвы, подергивается туском темная речная заводь... Ветра почти нет.

В прошлом году, помню, заканчивали мы публикацию о путешествии по Мезени, и, прощаясь с рекою, я «пропел осанну» местным архангело-мезенским ветрам. Одно перечисление их ласкало гортань: летень, паужник (от слова «ужин»), паздерник (с деревьев листву сдирает), хвиуз, обедник... Последний из перечисленных ветров явно не понравился нашему корректору, который ошибки выискивал: «Вот ты пишешь: «Этот «вкусный» ветер для нас самое поветерье, попутье – в сторону Белого моря. Редкий ветер. Пару раз в нашем путешествии задувал он в спину и сразу схлябывал, рассыпаясь по воде едва приметным туском...» Почему «схлябывал»? И что за «туск»? Сам придумал?» Я пытался объяснить, мол, так называют зеркальный отблеск, но не совсем зеркальный, а чуть шероховатый, но там шероховатости нет, а-а... просто туск! Дело кончилось тем, что из-за диалектного словечка всю фразу вычеркнули.

Позже я заглянул в словарь Даля, и стало грустно мне. Оказывается, это не местная тарабарщина, не диалект, а самое обычное русское слово. В словаре: «Туск или тусклость – отнимает ясность и блеск, наводит луду, муть, затин. Туски – погасшие глаза, буркала. Серебряный туск – нелощеное серебро. У больного уж глаза тускнут. Окна затускли. Иней на плодах – выпотелый туск...»

Вот ведь, в собственной словесности иностранцами стали. Теряем слова, навыки, обычаи – и целиком страну. Как там, в Палащелье, сказала старушка Мартемьяна Платоновна Анисимова? «У меня худое имя. Потому что старое».

Однажды в пору студенчества рассмешил меня мой сокурсник, карел из Петрозаводска. «На каникулах ездил к бабушке в деревню, помогал дом строить, – рассказывал он. – Знаешь, как киянка, которой мох заколачивают, по-карельски называется?» И, языком прищелкивая, пропел что-то похожее на «куккоёка». С таким удовольствием повторял он открытое им слово, что я посмеялся над парнем. А впору бы плакать над собой. Карелы и другие «малые» народы теряют свою речь, потому что ее замещает русский язык. А на нас, русских, никто не давит, но почему-то вымираем – не сходя с места.

В некотором расстройстве возвращаюсь с реки к огоньку. Игорь ворошит костер, переворачивает большую корчажистую головешку.

– Чего так смотришь? – поднимает он голову. – Не бойся, это не твоя деревянная нога.

* * *

Утром встали бодрые. Перекрестились – и в путь. 12 километров в гору до таежной часовни, к иноку Юде.

(Продолжение следует)

назад

вперед