ПАЛОМНИЧЕСТВО
БАЛКАНСКИЙ ДНЕВНИК
О хождении на поиски Царьграда
(Продолжение. Начало в №№ 534-535)Старый Новый год
В полдень второго дня в Софии я вновь отправился на встречу с потомками белогвардейцев. Зал, увешанный видами императорского Петербурга. Елка в «Русском доме» была установлена загодя, возможно еще в канун Рождества. У одной из них стояли знамена. Взобравшись на стул, Константин Владимирович Григорьев что-то подправил на верхушке. Последний штрих.
* * *
– Какой была довоенная Болгария? – спрашиваю у него.
|
– Великолепной. По вечерам люди одевались во все лучшее и отправлялись в театры, кафе, улицы были полны народа. Магазины ломились от изобилия. Когда началась война, все пропало. Как оказалось, на много десятилетий.
– Как вели себя немцы, когда вошли в Болгарию?
– Гимназию распустили, там разместилась военная часть. Вели себя, впрочем, довольно прилично, возможно, потому, что это были австрийские немцы. Но я их чуждался. Вступил в коммунистический союз болгарской молодежи, где мы создавали какие-то бригады, пытались заниматься подпольной деятельностью. Болгарская интеллигенция тогда благожелательно относилась к СССР. Так продолжалось до 9 сентября 1944-го, когда коммунисты пришли к власти. Убили моего крестного, погибли два ученика нашей гимназии, якобы за «попытку к бегству». Вся их вина была в том, что они состояли в социал-демократической партии. И тогда я сказал: «Мне не по пути с этими убийцами».
Его отец был дворянином, сыном директора банка, еще до революции примкнул к эсерам. Но не к тем, что бросали бомбы. Был агрономом – учеником Тимирязева и Вильямса. Последний столь высоко ценил Владимира, что хотел оставить у себя на кафедре в Петрово-Разумовской академии. Григорьев, однако, спешил принести пользу народу и отправился в Полтавскую губернию. Добровольцем ушел на Первую мировую, потом в Белую армию...
– Он надеялся вернуться в Россию? – спрашиваю я у Константина Владимировича.
– Да. Мне навсегда запомнилось, какую страшную ностальгию испытывали русские в Болгарии. У отца было много друзей, которые собирались у нас дома. Это были люди с самыми разными убеждениями – и монархисты, и республиканцы. Вспоминали войну, рассказывали о том, как живется на чужбине. Плохо в основном. Работали где придется. Например, на рудниках. Думали, скоро обратно, поэтому большинство не хотело учить болгарский язык.
Отцу Константина Владимировича повезло больше. Вместе с товарищем-болгарином они организовали в Софийском университете агрономический факультет. Но в какой-то момент власти начали заигрывать с СССР, и белого офицера «попросили». Так Григорьев-старший оказался в городке Перник, где создавал городские парки. Учиться к нему приезжали со всей Болгарии, помнят до сих пор. Он умер в 69-м, в Ленинграде.
Дело в том, что в 55-м, после смерти Сталина, вместе с отцом они приехали в СССР.
– Сначала я работал в кинохронике на Северном Кавказе. Там было довольно тревожно. Возвращались из Казахстана чеченцы и ингуши, и уже тогда началась резня, приходили сведения об убийствах, но власти это тщательно скрывали. С Кавказа мы перебрались в Ленинград, я устроился в «Леннаучфильм».
Мой собеседник рассказывает о своем первом детском воспоминании и улыбается. Будучи малышом, он дружил с кошками, собаками и прочей живностью. Однажды мама, накормив его медом, сказала, что его приносят пчелки. Это маленького Костю страшно впечатлило, а так как у хозяина, который сдавал им жилье, имелось несколько ульев, мальчик отправился знакомиться со своими благодетельницами, был жестоко искусан и в ужасе бежал. Это его первое воспоминание. Тогда же он понял, что животных нужно не только любить, но еще и знать, как с ними держаться.
Это потом сказалось, он снял около 50 фильмов о животных.
– Довелось поездить по стране, снимал даже на Курильских островах. Помню любопытный случай: приготовили к съемке обычную домашнюю мышь, и вдруг ассистентка зовет меня со словами: «Смотрите, что она делает!» Подошел и вижу, что мышь разжевывает хлеб, а потом наклеивает на стеклянную стенку банки – готовится к побегу. После того не раз наблюдал подобное и у диких животных. Написал целую книгу об их разумном поведении – «Мои крылатые, рогатые, хвостатые киногерои».
– Вами как-то переживалось то, что вы русский?
– Я всегда считал себя русским. Когда вынужден был вернуться в Софию, то просто болел, не верилось, что уже никогда не буду жить в Петербурге. Но все-таки в Болгарии лучше. Меня удивляло, насколько большевики не заботятся о благополучии собственного народа.
* * *
Народу на празднование Старого Нового года собралось превеликое множество, по-русски говорили почти все. Второе поколение эмиграции.
Из третьего – никого.
В начале вечера познакомился с двоими пожилыми музыкантами, которые весь вечер играли на гитаре, – Александром Глазковым и печальным болгарином Стояном. Александр прежде работал экскурсоводом. Смеется, вспоминая, как возил по Болгарии 25 балерин из Большого театра. Сейчас из-за безденежья им с другом приходится на старости лет играть по ресторанам. У Стояна пенсия 70 левов, это меньше полутора тысяч рублей. Он иконописец, много лет украшал монастыри в Швейцарии. Заработал довольно много, но, вернувшись в Болгарию, в одночасье все потерял.
Объегорил его, как и тысячи других людей, мошенник из числа русских эмигрантов – некий Майкл Капустин. Созданная им финансовая пирамида в один злосчастный день рухнула, а деньги утекли в банк на каком-то тропическом острове. Этот Майкл-Михаил сидит сейчас в болгарской тюрьме, получив огромный срок – больше двадцати лет. За возврат украденного ему обещали свободу, но узник от сделки с правосудием иронично отказался. Просил не тревожить, ведь капитал его, надежно припрятанный, продолжает расти благодаря процентам. Удивительно, какой истовый, убежденный мошенник. Родись Капустин лет полтораста назад, мог бы сесть за подготовку революционного теракта.
В голове Стояна это умещается плохо, но русских он все равно любит. Талант у него, надо сказать, замечательный. При мне подарил Ходкевичу образ Божией Матери. Попросив посмотреть, я все не мог оторваться. От этой сдержанной красоты веяло духом совсем не двадцатого века. Мы стояли на железном балконе, выходящем во дворик. Шел холодный дождь, Стоян грустно молчал – это его обычное, как я понял, состояние.
* * *
Леонид Ходкевич, глава русской общины, кстати, сумел организовать обильный стол. Ему удается не только содержать «Русский дом», но и заниматься какими-то другими проектами, не имея ни одного так называемого благотворителя. Все-таки поразительной энергии человек.
Если такими же были его отец, полковник Евгений Ходкевич, и многие из наших «бывших», в чем я мало сомневаюсь, непонятно, как они проиграли гражданскую войну. Когда я задал этот вопрос Леониду Евгеньевичу, он мрачно и одновременно с каким-то напором ответил: «Крестьяне за нашими отцами не пошли». Мысль вроде понятна, но я в который раз теряюсь, не в силах понять, кому он бросает вызов – крестьянам? отцам? Едва ли. Кто виноват? Что делать? Уже все знают ответы. Вот только у каждого они свои.
Зинаида Бабаханова
Еще в первый день мне сказали в «Русском доме», что есть у них православная монархистка Зинаида Семеновна Бабаханова. Речь, правда, шла о ее преданности наследнику болгарского престола Симеону Второму.
|
Бабаханова оказалась совершенно русской женщиной, о болгарах говорила, глядя на них немного со стороны. Это какая-то загадка. Ну, хорошо, Ходкевич вырос при живом родителе, Григорьев вообще много лет прожил в России. Но чем объяснить эту верность русскому имени Зинаиды Семеновны Бабахановой, сохранившей об отце самые смутные воспоминания? Я спросил об этом и записал ее рассказ в перерывах, когда она освобождалась от хлопот, связанных с празднованием Старого Нового года в «Русском доме».
* * *
«Мои детские воспоминания похожи на сны. Помню, когда англо-американцы начали бомбить Софию, мы прятались в каком-то подвале. Я прятала лицо в мягкое кожаное пальто моей мамы и молилась. Мама сказала: «Проси Боженьку, ты маленькая, Он тебя услышит». И я молилась, как бабушка меня учила:
Дядо Господи, прости ми!
Моля ти се от душа
С ум и разум надари мне,
Да не мога да греша!
Дай на мама, дай на татко
Сили, здраве и живот!
Мир, любовь на всички братя
И добро на наш народ!
Аминь!
Не знаю, помогли ли мои старания, но только бомба упала в склад, стоявший напротив. Мы, дети, там часто играли. Когда вышли утром на улицу, всю блестевшую от осколков разбитого стекла, на месте склада увидели яму, на улице торчали вверх рельсы, вывернутые на уровень моего роста. И мы пошли пешком в село, куда нас эвакуировали.
С этим связано еще одно мое воспоминание, как папа с удочкой рыбачил и я рыбачила вместе с ним. В памяти сохранилось, как он был одет в тот день и что случилось в декабре 44-го, перед самым Рождеством. Вошли двое, стали разговаривать с родителями. Потом папа ушел с ними, и больше я его не видела. Никогда.
После Нового года та машина, на которой его увезли, остановилась рядом с мамой. На улице было много снега... Из машины снова вышли двое, один русский, другой болгарин. Я стояла немножко в сторонке, и они меня не заметили, а маме сказали: «Вы должны поехать с нами. Это не арест, просто мы хотим, чтобы вы ответили на кое-какие вопросы». Мама знала, что обратно ей не вернуться, и сказала: «У меня маленький ребенок, и никуда я с вами не поеду. У вас есть ордер?» На этой тихой улочке было много лавочек и мастерских, из которых начали выходить мужчины, обступая маму и сотрудников Госбезопасности, которые начали нервничать, оправдываться. А потом сели в машину, и потихонечку она двинулась, чтобы исчезнуть из нашей жизни. Маму больше не беспокоили, только предупредили, что, если она не перестанет добиваться сведений о муже, это плохо для нее кончится. Еще сказали: «Ждите от него письма». И мы ждали, пока в 47-м году нам не сказали: «Семена Михайловича Бабаханова больше нет в живых».
Мама рассказывала о нем украдкой, понемножку, боялась, что проговорюсь в школе.
* * *
Их взяли большой группой, папу и его друзей, как членов Русского общевоинского союза – РОВСа. Мама сохранила его членскую карточку. Он был родом из Новочеркасска, февральской революции не принял, в отличие от своих братьев. Один из них – дядя Алексей – был социал-демократом, и когда начались неприятности с большевиками, сказал: «Сема, ты хоть и младше нас, но оказался умнее». Когда была создана Добровольческая армия, папа вступил в нее вместе с другом Борисом Богаевским, родственником знаменитого атамана...
Я помню его уже как отца Бориса, мирного, добрейшего человека... ну, просто как Христос. Я спрашивала: «Отец Борис, ну, с папой понятно, он был охотником, умел обращаться с оружием, но как вы оказались в Белой армии?» Он отвечал: «Зиночка, там невозможно было остаться в стороне. В понедельник входили большевики. Убивали. Во вторник зеленые. И тоже убивали. В среду убивали белые, но были еще и серые, и бурые, и малиновые, после которых на улицах оставались трупы. Ждать, когда придут за тобой, было невыносимо».
Он был художником, и неплохим. О войне не любил вспоминать. Женился на болгарке, закончил семинарию, принял сан. Очень хотел вернуться в Россию, и однажды его мечта исполнилась. В Ростове отцу Борису дали приход, и все складывалось хорошо, но пришлось вернуться. Младший из сыновей так затосковал по Болгарии, что даже заболел. Для отца Бориса возвращение в Болгарию закончилось печально. Его как-то очень сильно обидели в Болгарской Патриархии, и он не смог этого пережить, в одночасье умер от инфаркта.
– Откуда вы так хорошо знаете русский язык? – спросил я Зинаиду Семеновну.
– Я в детстве говорила по-русски и по-болгарски. Когда взяли папу, все забыла. Мама держалась от русской общины в стороне. Была обижена почти на всех, кто знал папу. Бывшие приятели боялись, что это знакомство может отозваться, через жен-болгарок просили забыть их.
Но когда мне было четырнадцать, мой знакомый Валя Ларин стал меня убеждать, что нужно «помнить о корнях». Так я оказалась в «Русском клубе», где хорошо знали моего отца. Рассказали, как он отнесся однажды к предложению выехать в СССР. Папа курил маленькие сигаретки, а пустые коробки из-под них складывал возле печки для растопки. И вот он ответил, что, когда все четыре стены в комнате заполнятся этими коробками, он подумает о возвращении. В «Русском клубе» я получила пропуск, это был первый документ в моей жизни. А когда меня в 16 лет уже официально спросили о национальности, я ответила: «Русская». К этому времени я вновь говорила на русском, но не совсем так, как сейчас. Преподавательница фонетики в музыкальной гимназии, урожденная баронесса Лидберг, сказала однажды: «Зиночка, вы разговариваете не как современная девушка, а как петербургская барышня». Дело в том, что построению фраз, произношению я училась у несколько постаревших барышень из нашей эмиграции. «Ясно», – многозначительно произнесла баронесса, когда я рассказала об этом.
– То, что вы были дочерью белого офицера, вам как-то припоминали в гимназии?
– Когда узнавали, что мой папа белогвардеец, отношение менялось, но учителя не снижали мне оценок. Донимала только одна – красная по убеждениям. В гимназии у меня было две подружки со столь же «сомнительным» происхождением – Любовь и Ирина. Дед или прадед Любы тоже был царским офицером. У Ирины дела обстояли еще хуже, ее отец был при царе Борисе прокурором Софии. Пока училась, она все время повторяла: «Я следующая». «Будем покрывать», – успокаивала я ее.
Классная руководительница решила положить конец нашей дружбе. Соврала, что будто бы я что-то наговорила про Любку Ирине. Люба была, конечно, уязвлена. Когда другая наша учительница – преподавательница по классу фортепьяно – поняла, что происходит, клевета была разоблачена, но Любина мать все равно была очень испугана: «Извини, Зина, но вас все равно не оставят в покое. Ты заходи к нам в гости, и Люба будет к тебе приходить, но в школе не общайтесь». Люба работала потом в балетной школе, а Ирина и сейчас преподает в Швеции, в консерватории. Ей там хорошо, только немножко холодновато. У вас, в России, тоже холодно.
– А кем стали вы?
– Я мечтала петь на оперной сцене, но потом произошло кровоизлияние в горле. Пришлось переучиваться в университете на филолога, переводчика. Но работу долго потом не удавалось найти из-за моей родословной.
* * *
Не удержался, спросил Бабаханову о Симеоне Втором.
– Его отец, царь Борис, – начала она, – говорил, что пока он жив, ни один болгарский солдат не примет участия в войне. Сразу после его смерти страна объявила символическую войну Англии, Америке, и нас совсем не символично разбомбили. Мать Симеона, царица Иоанна, всем нам была матерью. Во время бомбардировок шла туда, где хуже всего, утешая людей. Все приданое пожертвовала больнице для страдающих чахоткой. Там нашли во времена социализма одеяло с ее вензелем. Царицу выгнали вместе с детьми, но лгали, что она вывезла вагоны добра, хотя даже свою библиотеку она оставила Болгарии. За все годы изгнания ни она, ни Симеон ни слова плохого не сказали о своей стране. Их же оскорбляли и оскорбляют, делают все, чтобы оболгать, хотя благодаря тому, что Симеон Второй стал одним из наших ведущих политиков, Болгарию начали уважать в Европе. Сейчас все спешат куда-то, а он – совсем другой.
– Симеон Второй четыре года был премьер-министром страны, почему потом его отвергли?
– У его партии и сейчас сильные позиции в стране. Но, как лидера, его действительно отвергли. Думали, придет царь и реки молочные потекут. А он сказал: все образуется за несколько лет работы целокупного болгарского народа. Последних слов не услышали. Симеон Второй помнил, что при его отце люди уважали закон и умели работать. Он не понял, насколько болгары изменились, не знал, что здесь несколько десятилетий в ходу была поговорка: «Коммунисты делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем». Было разгромлено все хозяйство, земледельческая страна начала завозить продовольствие. Губилось все, что составляло душу Болгарии.
– Были гонения на веру?
– Помню Пасху в соборе Александра Невского. Вокруг три кордона милиции, один конный и два пеших. Агенты Госбезопасности играют на рожках, аккордеонах. И пока идешь, показываешь пропуск, полученный в Синоде. Такое отношение к тебе, словно ты взрывать собираешься храм, а не молиться в нем. Было не то чтобы запрещено верить, но в душу все время толкались, очень упорно добивались своего, запугивали.
После детских лет, когда мы ходили в церковь с папой и мамой, я вновь пришла в храм, лишь когда родился сын. Отнесла его в храм Святой Софии, где и меня крестили. Было холодно, осень, но священник сказал: «Если решитесь, натопим церковь». Это было редкостью, когда люди осмеливались на такое. Обычно звали священника домой. В тот момент мы все-таки не решились на крещение, но ранней весной это случилось. Здесь о крещеных говорят: «Не басурман». Из инат болгары сохранили веру.
– Что такое инат?
– Разве это не русское слово?
– Нет.
– Значит, сербское. Иногда путаюсь. Инат – это упрямство. Так вот, из упрямства болгары не приняли турецкую веру. И сейчас то же самое. На вступление в ЕС особых надежд не возлагают, говорят: «Лучше не будет». В этом отношении, наверное, все славяне похожи.
* * *
Вот такой у нас вышел разговор, конечно, очень краткий, что-то главное я пропустил. В какой-то момент Зинаида Семеновна упомянула, улыбнувшись, о своей даче в горах: «Сто одиннадцать лет ей, еще турки построили из камня. В ней ничего нельзя менять, дача стоит в заповеднике, где все должно оставаться таким, как было». Запись об этом вне всякой связи с остальным разговором сохранилась на магнитофонной пленке. Осталось ощущение, что моя собеседница подала какой-то знак, которого я сразу не различил. Думаю, что ее убежище вполне скромно, впечатления состоятельной женщины Зинаида Семеновна не производит. «Ничего нельзя менять» – вот ключевые слова, те же, что произнес когда-то ее отец, узнав о свержении Государя. Это не консерватизм, а что-то совсем другое. Может быть, внутренний покой.
Прощай, София
Я рассчитывал пробыть в Болгарии два-три дня, Женя с Димой настаивали на том, чтобы задержаться дня на четыре. Но покинули мы ее лишь через неделю. Дело было вот в чем. Вернувшись из «Русского дома», ребята отправились побродить по ночной столице, а утром обнаружилось, что у Димы из наружного кармана брюк исчез загранпаспорт. Он мог выпасть в такси, на диване в кафе, где угодно. Мы перебрали все варианты, обыскали оба номера, в которых поселились. Паспорта не было.
Пять дней ушло на то, чтобы обойти несколько посольств – российское, турецкое, румынское, выясняя, как можно выбраться из Болгарии без документов. Российское посольство, кстати, оказалось самым респектабельным. Оно грандиозно по размерам, но это наследие прошлого. А вот доброжелательное отношение, неплохо продуманная работа и вообще какой-то стиль во всем – это новейшая история нашего МИДа.
Попутно вдоволь удалось пообщаться с болгарской полицией. Нужно было сделать заявление о потере паспорта и получить соответствующую справку. Сделать это оказалось очень непросто. В одном отделении нам просто отказывали, в другом – потребовали переводчика. За помощью мы обратились к Константину Владимировичу Григорьеву. Он сразу откликнулся и провел с нами пару часов... не в очереди даже, ее не было. Просто работает болгарская полиция немыслимо медленно.
В первый день, несмотря на отчаянные попытки, мы так и не смогли достучаться и дозвониться в кабинет, где какая-то загадочная дама вела прием посетителей. Во всяком случае, должна была его вести. За дверью слышались голоса, но она так и не открылась. Вместе с нами на ступеньках отделения расположился целый цыганский табор, то ли обвиненный в чем-то, то ли, наоборот, обвинявший кого-то. Одна девушка-цыганка все время плакала, а мы молча ей сочувствовали. Огромное здание, обслуживающее большой район, было непроницаемо для «посторонних». Мы не посещали его, а день за днем просачивались сквозь стены. В посольстве нас предупредили, что даже если паспорт лежит в полиции, узнаем мы об этом не раньше морковкина заговенья. Российская милиция на этом фоне стала восприниматься как чудо участливости.
* * *
Лишь по вечерам мы отдыхали от этих мытарств, гуляя по Софии. Городу пять тысяч лет, он едва ли не старейший в мире. До болгар здесь обитали фракийцы, называвшие Софию Сердикой. Император Константин Великий говорил: «Сердика – мой Рим» – и даже собирался перенести сюда столицу Римской империи. Она так и осталась несостоявшимся Царьградом. Об этом напоминает собор Святой Софии, давший название городу. Построен храм был в шестом веке. В недавнем прошлом, когда удалось изгнать из Болгарии турок, церковь расписывали Васнецов и другие русские художники. Мы думали, что купол над нею снесли турки, но оказалось, что так и было задумано изначально. Перед входом стоят два огромных льва – каменных львов в городе, кажется, больше, чем живых собак.
Улицы вечерами пустели, и пообщаться с болгарами можно в это время только в магазинах. Женя в редкий из них не заглядывал под видом закупки провизии. «Телешко (говядина), пилешко (курочка)», – произносил он, хотя все уже было приобретено на пару дней вперед. Болгары иногда понимали нас превосходно, а иногда нить взаимопонимания вдруг обрывалась. Довольно долго я пытался объяснить в одном супермаркете, что хочу купить воды. Произносил по-русски «вода», по-английски «ватер», по-немецки «вассер» – все без толку. Изобразил жестами стакан и как пью из него. Молодой продавец обрадовался, показал на полки с сотней видов неправдоподобно дешевого вина, а когда я отрицательно покачал головой, то показал на соки, минералку, газировку. Наконец, я махнул рукой и отправился по магазину на самостоятельные поиски, увенчавшиеся успехом. «Во-да», – торжественно сказал я на кассе, показав на пятилитровый балон. «Баня», – задумчиво произнес продавец. Вино я, впрочем, тоже купил.
* * *
Не знаю, сколько мы еще могли проторчать в Болгарии, но подошел к концу срок действия наших виз. Димы это не коснулось, он получил в посольстве документ, позволявший задержаться дней на десять. А нам с Женей нужно было возвращаться в Турцию. Покинуть страну необходимо было до полуночи. На поезде мы сделать этого не успевали, автобус на Стамбул тоже мог не успеть. Оставался последний вариант – маршрут на Галиполи – полуостров, ставший последним пристанищем армии генерала Врангеля. Я смотрел на остававшиеся позади старые дома с черепичными крышами, которые мне, скорее всего, никогда больше не увидеть. Было грустно. Постепенно линия гор слилась с темнеющим небом.
В.ГРИГОРЯН
(Окончание следует)
 | назад |
| вперед |  |
