ЧТЕНИЕ

Наталия СУХИНИНА

ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК
НА КУКУШКИНОМ БОЛОТЕ

Это деревня такая – Кукушкино Болото. Кто назвал её так и поче-му – неведомо. Никакого болота здесь нет и быть не может, стоит деревенька на взгорочке, место сухое, солнечное, вдали, километрах в трёх, – чёрная узкая полоска елового леса. Местная детвора облазила его вдоль и поперёк, но и там никакого болота обнаружено не было.

Кукушкино Болото – деревня тихая. Здесь живут в основном старики, не сказать что брошенные – у многих по городам да по районным центрам дети и внуки. Наезжают дети с внуками регулярно: два раза в год – сажать картошку и выкапывать. А на лето не очень рвутся, деревня дальняя, к ней даже просёлочной дороги путёвой нет, а от железнодорожной станции ходит один автобус в сутки.

Так и живут старики на Кукушкином Болоте. Летом копошатся в огородиках, держат, кто покрепче, скотину, а зимой закрывают плотней свои натопленные избы, чтобы не выдувало тепло, и коротают дни и ночи в уже ставшем привычным одиночестве. Радио слушают. Телевизор смотрят. Очень переживают и за дебаты в парламенте, и за судьбу несчастных, искалеченных жизнью «рабынь». Телевизор в деревенской избе – хозяин. Если вдруг поломается, бежит старушка сломя голову на край села к местному умельцу Степанычу и бухается с разбегу в ноги:

– Глянь поди, что у него там заело...

Степаныч не торопится, продолжает своё дело, за которым застала его несчастная. То ли полено в печку подкладывает, то ли налаживает мышеловку, то ли допивает чай медленными глотками.

– Через недельку зайду, – изрекает, наконец, Степаныч.

Но это совсем не конец разговора, а только его начало.

– Да мне сегодня надо. Сегодня ведь, сам знаешь, какая серия про Марию. Я ведь не так прошу, за бутылку.

У Степаныча не один мускул не дрогнет. Он знает, что слово «бутылка» обязательно прозвучит, он в деревне уже тридцать лет, и ни разу не было сбоя. И не сказать, что спился Степаныч, он один и не сядет за стол.

А дальше по накатанному: вечером после починки зайдёт к нему невзначай сосед, протянет целлофановый пакет с солёными огурцами – хозяйка, мол, тебе передать велела. Степаныч знает, сосед пришёл выпить...

Два года назад по Кукушкиному Болоту прокатила весть: будем собирать подписи, чтобы вернули церковь. В церкви-то уж много лет амбар, и амбар заброшенный, никому не нужный. Но купол целый, правда пара худосочных берёз взгромоздилась на самой его верхушке, да несколько кирпичей раскрошились от времени и упали в густую лебеду бывшего церковного двора. Церковь звалась Никольской, в честь Николая Угодника, престольный праздник был на Николу Летнего. Библиотекарша Настя Одинцова пошла по дворам с тетрадкой. Кто за церковь – расписывайтесь. Все как один расписались. Разве без церкви можно? Вон по телевизору показывают: как праздник, всё наше правительство чинно выстраивается в церкви со свечками. То тут, то там только и слышно: «Церковь вернули, храм восстанавливается», а в Кукушкином Болоте бегают по церкви крысы да стены исписаны похабщиной. Устроили собрание – для протокола:

– Пусть вернут нам церковь!

– Не то время, чтобы святое место под амбар!

– Сидим, как кроты в норах, а так – как хорошо, пойдём помолимся...

Проголосовали единогласно. Настя отпечатала на машинке протокол, повезла его в райцентр, где уже открыли церковь и дали священника. Вскоре опять побежала по дворам Настя:

– Бегом в библиотеку на собрание, приехал какой-то уполномоченный, хочет насчёт церкви поговорить.

Огороды побросали, пилку дров на зиму – пришли. Уполномоченный рассказал, что Никольский храм будет восстанавливаться, что, в отличие от других церквей, он в неплохом состоянии: грязь вычистить, стены покрасить, потихоньку иконостас соорудить, к зиме отопление провести. И можно служить. Но без помощи прихожан не обойтись.

– Как, поможете возрождающемуся храму?

– А то как же, в нём моя мать венчалась.

– Деда тут отпевали, и меня, даст Бог...

– Деньги соберём, с миру по нитке – голому рубаха...

Что случилось с Кукушкиным Болотом? Будто свежий ветерок пронёсся над его низкими крышами, сквозняком продёрнул затхлый воздух покосившихся изб. Старушки, те прямо помолодели. Забегали от дома к дому, шушукаются, отстёгивают от своих кровных, собранных на похороны, по чуть-чуть на святое дело. Мужики, что покрепче, ходят кругами вокруг церкви, мнут сапогами лебеду, примериваются, с чего начать.

Скоро и батюшка приехал, назначенный на приход Кукушкиного Болота. Был он старенький и очень давний мой знакомый. Служил в небольшом рабочем посёлке под Москвой, матушку схоронил, дети разъехались, уже за штат собрался, на покой, да уговорили в епархии принять этот деревенский приход.

– Поскрипишь ещё, – сказали, – там, на свежем воздухе, и окрепнешь, Бог даст.

Мы поехали с ним первый раз вместе. Дорога дальняя, очень волновался батюшка, как встретят, как примут. Я, как могла, успокаивала: «Люди стосковались по духовной жизни, для них ваш приезд, батюшка, – праздник...» По телеграмме подали нам к поезду «транспорт» – старую клячу Аиду. Аида прядала ушами и дремала в ожидании важных гостей. Поехали. Вёл «транспорт» важный дед, в очках и потёртых джинсах «монтана». Он протянул батюшке руку, крепко её пожал, представился:

– Михаил Тимофеевич. Очень рады, ждём не дождёмся. Как звать изволите?

– Отец Василий.

На взгорочке Кукушкиного Болота и стояла она – Никольская церковка, пока ещё сиротливая, без креста, но уже прибранная, похорошевшая от свежей побелки, умытая тёплыми дождями. Молебен Николаю Угоднику служили прямо на траве перед храмом. Клали поклоны до земли. Старушки в весёленьких новых платках поближе к батюшке. Мужики, те сторонились, от смущения хмурили лица, покашливали. Батюшке отвели небольшую, но справную хатку. Жила в ней глухонемая баба Фрося, да умерла как два года, огород, конечно, без присмотра, а дом ничего, жить можно. Повесили в красный угол иконки, пристроили лампадку. Батюшка, не привыкший к особому комфорту, был доволен. «Вот и поживу ещё, вот и помолюсь», – приговаривал он, распределяя по вешалкам облачение.

И остался отец Василий служить, а я на той же Аиде уехала к ближайшему поезду на Москву. Месяца через три получила от батюшки письмо: «...Жив не сказать что здоров, но на всё воля Божия. Храм освятили, да вот беда: нет никого в храме, не ходят. Поначалу-то ходили, вроде как игрушка была новая, а теперь игрушка надоела. Хожу по домам, зову, отмахиваются: кто захворал, у кого печка не топлена, у кого огород не полит, а то и вообще пьяные. Пьют в Кукушкином Болоте, страшно пьют, да и где не пьют? Недавно отпевал одну рабу Божию, так мужики предупредили: “Ты давай недолго, а то мы не евши с утра”. А я-то знаю, что за стол не терпится, помянуть... В проповеди стараюсь вразумлять – в воскресенье не работайте, грех, в храм приходите. Нет, как воскресенье, так пошла по деревне гульба – там поют, там дерутся. Вспоминаю, как трогательно прихожане свою церковь обихаживали. Занавесочки из дома приносили, иконки дедовские из сундуков доставали, один раб Божий залез на купол крест ставить, да, видно, сквозняком его прихватило, слёг надолго, я к нему с сочувствием, а он: “Мне за Господа пострадать в радость...” С тех пор и не был ни разу в церкви, а встретимся – голову опустит и мимо, вроде не заметил. Я ведь это тебе не в осуждение людей пишу, как можно в осуждение? С болью пишу – отвык наш народ от Бога, научился без Него обходиться. Храмы открывать вроде кампания такая. А в храм прийти – труд. Стоять трудно, молиться трудно, поститься трудно. Оно, конечно, трудно, да разве тот труд не на твою собственную пользу? Вот, сестричка, мои скорби, православный народ не идёт в храм, хоть и прибран он теперь, обихожен...»

К сожалению, не новость для меня батюшкины слова. Обрядившиеся в новые, чистенькие стены, в иконостасы, пахнущие свежей древесиной, стоят церкви, ждущие светлого праздника новоселья. Но много званых, да мало избранных. Заждались... Пустая церковь почти такая же беда, как и церковь – амбар. Пусто сердце, отвыкшее от Бога, противится, не даёт ногам сделать несколько шагов к собственному спасению. Кампания по открытию храмов, торопливые просьбы и требования передать «Богово Богу», увы, очень часто не дают добрых плодов. Нет, храмы возвращают охотно, но не так уж и редко стоят вновь открытые церкви пустые, нет прихожан, некому молиться, некому восстанавливать и поддерживать вновь открывшиеся храмы. Причин этому очень много. Иногда в храме некому служить, священники сейчас на вес золота. Иногда, как отец Василий, они очень стары и даже беспомощны, иногда приход состоит всего из трёх человек и не может себя «прокормить», иногда люди идут просто к приглянувшемуся батюшке, сторонясь той церкви, что под боком. Но есть и главная тому причина, простая, как ясный день: исцелиться от безбожия намного труднее, чем выбелить свежей побелкой церковную стену.

Через полгода, когда потеплело и, по моим расчётам, подсохло, выбралась я опять в гости к батюшке на Кукушкино Болото. На стук открыл сразу, засуетился, обрадовался, кинулся чайком угощать, а воды в ведре на донышке. Пошла за водой. Мимо колодца промчался на велосипеде паренёк из наезжающих внуков.

– Здрасьте! – крикнул на ходу. – Сегодня все в библиотеке гуляют, праздник.

– Какой? – спросила вдогонку, да разве услышит.

Попили чайку. День был постный, батюшка угостил сухариками. Спросила, по какому поводу в библиотеке застолье. Пожал плечами, перекрестился: «Пьют, беда страшная, молюсь, да, видно, стар стал, силы не те, молитва не та». К вечеру у отца Василия поднялась температура, он прилёг, а я стала искать что-нибудь жаропонижающее в его аптечке. Но там были только валидол и просроченные глазные капли. Пошла к соседям, никто не открыл, тёмные окна – нет дома. Ещё в одну калитку ткнулась, но и там – замок. Вспомнила – библиотека, там торжество, все там.

В библиотеке ярко светились окна, на ступеньках сидел Степаныч, грузно привалившись к дверному косяку. Рядом с ним хихикал щупленький старичок, видимо рассказывал анекдот. Степаныч покровительственно улыбался: «Слышал, старьё, поновее давай что-нибудь...» Выбежала Настя, библиотекарша, раскрасневшаяся, нетрезвая, на розовой блузке свежее винное пятно:

– Ой, гости! К празднику. Заходите, заходите, сегодня день у нас особый.

– Я по делу. Батюшка заболел. Ему бы аспирин.

– Найдём. А вы заходите, это неуважительно не зайти.

Зашла. Затхлый воздух, замешанный на винных парах и жирной закуске, лениво плавал над книжными стеллажами. Стеллажи были сдвинуты в сторону, а посреди библиотеки под большим портретом Маяковского стоял стол. Вернее, два стола, сдвинутые вместе и покрытые клеёнкой. На столе жалко жались к тарелкам остатки сала, съёжившийся сыр, несколько случайных кусков жареной курицы. Всё остальное было съедено и выпито. Кукушкино развезло, старушки одни дремали, поддерживая кулаками отяжелевшие головы, другие что-то запевали нестройно, но сбивались, махали раздосадованно руками, начинали снова... Оживились, увидев нового гостя, задвигали стульями, усадили. Налили самогоночки: «Выпей за праздник».

– Какой?

Зашумели, засмеялись, заосуждали:

– Ты что? А ведь вроде как верующая. Сегодня у нас на Кукушкином Болоте престол – Николай Угодник. Храм у нас Никольский. А сегодня Николин день.

А я и в календарь не заглянула, стыд какой. Пришлось пригубить глоток тёплой мутной жидкости.

– Больше не могу, меня батюшка ждёт.

– А ты его приводи. Только он не пойдёт, он нами брезгует, всё говорит, не так живём, не по-божески. А кто сейчас по-божески? Никто. Всяк норовит урвать своё, а мы, мы веруем, мы праздник вот престольный собрались отметить. Каждый деньги сдавал, у Насти записано, из дома всего нанесли, сама видишь, – толстая старуха в жёлтой вязаной кофте стала тыкать на рассроченный стол и заплетающимся языком провозгласила тост:

– За нашего Николая, угодничка, чудотворца!

Я вышла на улицу, за мной выбежала Настя: «У меня дома есть аспирин, сейчас вынесу». Вынесла. Мы пошли с ней в сторону батюшкиного домика. Настя торопливо делилась со мной деревенскими секретами:

– Вот собрались отметить праздник, я предложила: что по норам-то сидеть, давайте по-человечески, престол всё-таки. Ты думаешь, все деньги сдали? Степаныч, тот на дармовщину привык, его телевизоры избаловали, а бригадира жена сказала: сама не пойду и его не пущу. А то я не знаю, что она мне завидует. А мы с бригадиром, мы с ним друзья, понимаешь? – она опустила голову, потом заговорщически мне подмигнула:

– Я тебе только, по секрету, а ты никому, хорошо?

О «дружбе» Насти с бригадиром я слышала ещё в прошлый свой приезд.

– Хорошо, – пообещала, – никому.

Батюшка лежал в сильном жару.

– Сегодня же престольный праздник, – напомнила я ему, – память Николая Угодника, в деревне престол.

– Что ты, – он испуганно взглянул на меня, – Николин день через две недели, опомнись...

Настя тихо ойкнула:

– Как через две недели? А мне сказали...

– Перепутала ты, Настя, перепутала. На престольный праздник служба у нас будет торжественная, с помазанием. Приходи.

– Что делать, что делать? – заохала Настя. – А мы сегодня в библиотеке...

Батюшка перекрестился на иконы, слабой рукой взял таблетку, запил водичкой и ничего не сказал.

Настя ушла. Через несколько дней отцу Василию стало полегче, и я уехала в Москву, поручив Насте за ним приглядеть. А через две недели пришла телеграмма: «Отец Василий умер, сообщите родным. Настя».

Это был день памяти святителя Николая, чудотворца и угодника Божия. Большой праздник. Престол в деревне Кукушкино Болото.

ПЛАТЬЕ НАВЫРОСТ

Лепил мокрый, противный снег. «Дворники» с трудом счищали белую коросту с окон его машины. Дорога была безлюдной, но он ехал с напряжением – скользко, темно, сырость пробиралась под лёгкую кожаную куртку – и почему он не надел дублёнку, вырядился, как жених. Выехал без настроения. Наверное, можно было отложить поездку, но отец Георгий очень просил привезти ему пачку свечей, несколько бутылок лампадного масла, ладана. Набралось три тяжёлых коробки, хотелось успеть до Рождества. И вот дотянул – три дня до Рождества осталось, только бы обернуться туда и обратно. Отец Георгий жил в Псковской области, в самой глубинке, в маленьком селе на краю леса. Ехали к нему отовсюду, потому как святой жизни был человек. Усталости, казалось, не ведал, всех привечал, обогревал любовью, от беды отводил. Ехали к нему люди с тяжёлым сердцем, а возвращались просветлённые, умел отвести от человека уныние, умел развернуть его от беды, подтолкнуть к Богу.

Николай заметил, что как стал вспоминать об отце Георгии, так и теплее вроде стало в машине. Уж с ним-то отец Георгий повозился, пока не вытащил из отчаянья, пока не заставил жёстко оценить свою жизнь. Что делаешь? Куда катишься?

Николай был в Москве человеком заметным, под его началом находилось несколько вещевых рынков, жил – как по минному полю шёл: вправо – воронка, влево – обстрел. Пока, в конце концов, и не «подорвался на мине». На него наехали, стали сводить торгашеские счёты, он попытался встать в стойку, напрячь их, опередили – сожгли дачу, принялись угрожать. Хорошо, что он один, семьи не было, как разошёлся с первой женой, всё недосуг было второй раз жениться. Теперь его холостяцкая жизнь оказалась благом. Уж кого-кого, а его близких «доброхоты» в покое бы не оставили. А так – один как перст. Но брали измором – звонили, угрожали, писали письма, просили освободить поле деятельности по-хорошему. В прокуратуру пошли письма. Один раз вызвали, второй. Николай чувствовал: надо уходить по-хорошему. Но такая ненависть в душе клокотала, что он даже ночами проигрывал давно написанный сценарий мести. «Убью, убью обязательно. Пусть сяду, но не потерплю, какой я после этого мужик?»

В Псков поехал налаживать контакты, были у него там свои люди, хотел поговорить, обсудить предстоящую борьбу. А машина возьми да и поломайся на дороге, аккурат у опушки леса, у крайней избы, в которой горел крошечный огонёк лампады. Постучал. Открыли. Маленький седой старичок с бородой до пояса.

– Заходи, мил-человек. Заходи, гостем будешь, – молочка налил, отломил хлеба. – Ешь. Говорить потом будем.

– А что говорить? Мне говорить нечего, – насторожился Николай.

– Нечего и нечего, неволить тебя не буду. Пей молочко, пей.

И как прорвало Николая. Разрыдался он, уронив голову на стол, покрытый весёленькой клеёнкой, и рыдал, как освобождался. И стал говорить. По чуть-чуть всё и рассказал. Утром он развернул свой «Мерседес» обратно в Москву. В ожидании новой жизни сердце притихло. Смог. Смог сжечь все мосты, переступить через ненависть и жажду мести. Оказывается, уйти – большая победа, чем отомстить. Он не понимал, ему растолковали. Пошумели «коллеги», поугрожали и – отступились. Два месяца нигде не работал. Потом в одном православном издательстве стал заниматься реализацией книг. Навыки были, получилось. Деньги, из-за которых так убивался, как-то вдруг измельчали, отошли на второй план. На первом сияла нестерпимо ярким светом освободившаяся покаянием совесть, как легко её бремя, как удивительно её торжество. К батюшке Георгию с тех пор зачастил. Уже потом узнал, что старец сей в России известный. К нему едут отовсюду специально, это только он случайно на огонёк заглянул.

Вот и сейчас едет. Торопится. Торопится обернуться до Рождества. И что-то беспокоит его помимо слякоти, раздражает. Ну, конечно, она, навязавшаяся попутчица.

– Батюшка дал ваш телефон. Благословил взять меня к нему, как поедете.

Взял. Благословил отец Георгий, нельзя не взять. А самому маета. Девушка какая-то забитая, платок на глазах, вжалась в угол заднего сиденья. Уже часа три едут, а она ни слова.

– Закурить можно? – спросил.

– Мне не хотелось бы... – прошептала девушка чуть слышно.

«Вот ещё новости, в собственной машине и не могу курить. А так хочется затянуться. Навязалась! Робкая, робкая, а “мне не хотелось бы...” А мне хочется курить».

– Может, разрешите одну сигарету? – спросил, еле сдерживая раздражение.

– Мне бы не хотелось...

Николай резко остановил машину. Вышел. Запахнул свою хлипкую курточку. Спички гасли на ветру, он нервничал, наконец-то затянулся.

К отцу Георгию приехали уже к вечеру.

– Вот молодец, вот молодец, привёз рабу Божью Марину. Я просил, спасибо, не отказал, – суетился отец Георгий возле Николая.

А Николаю уже и стыдно: «Надо было с ней поласковее, что это я, всю дорогу молчал, злился, извиниться, что ли?» Марину определили на постой к старой сгорбленной Савишне. До неё пройти с километр, но Савишна сама явилась, углядела машину: «Пойдём, дочка, печка у меня топлена, вареньем угощу из крыжовника. Любишь из крыжовника?»

Девушка смущённо улыбнулась, отвела глаза. А Николая отец Георгий определил в пристройку. Небольшая пристройка давно служит ему гостиницей. Едут издалека, остановиться где-то надо. А там и свет, и печка, и иконы на стене. Несколько коек в ряд, хватает. Николай вошёл, увидел молоденького монаха, стоящего на молитве. Тоже приехал к батюшке. Монах повернул к Николаю приветливое лицо, махнул рукой на свободную кровать, дескать, располагайся, но молитву не оставил. Николай лёг. Спина, затёкшая от сидения в машине, слегка ныла. Уснул быстро.

Утром у батюшкиной кельи уже была очередь. Он оказался за девушкой, с которой ехал. Мариной вроде... Она подняла на него глаза и тут же опустила. Извиниться, что ли? Да нет, раньше надо было. Стал готовиться к исповеди. Прежде чем войти к батюшке, девушка перекрестилась три раза. Монашка, что ли... Не разговаривает, забитая какая-то. Долго, очень долго девушка не выходила. А вышла... Николай натолкнулся на её взгляд, полный ужаса. Она смотрела на Николая, широко раскрыв глаза и как-то не мигая. Он заметил, только значения не придал. Огонёк лампады из открытой двери звал следующего посетителя. Николай встал: «Господи, благослови!» Батюшка в епитрахили, поручах сидел на стуле, устало опустив спину. Белая борода его выделялась в полумраке комнаты первой, потом уже – лицо, глубокие морщины.

– Ну что, раб Божий Николай, всё на «мерседесах» разъезжаешь?

– Нельзя без машины, отец Георгий, поездом я бы и сейчас ещё ехал.

– Ну, давай, что у тебя…

Знакомый холодок под сердцем. Сейчас надо сказать всё, не утаить, не слукавить. Стал говорить, как всегда, сначала неровно, путаясь, а потом как в омут головой – всё.

Батюшка слушал, склонив голову и прикрыв глаза. Иногда лишь слегка кивал головой, – дескать, слышу, не сплю, рассказывай. И вот оно, блаженное облегчение. Батюшка накрывает голову Николая епитрахилью, читает разрешительные молитвы. Чтобы пережить это светлое, ни с чем не сравнимое чувство, можно было бы не только на «Мерседесе», пешком прийти в эту продуваемую ветрами избушку. Николай поднялся с колен, подошёл под благословение.

– А ты, раб Божий, сколько бобылём жить собираешься? Немолод уже, пора, пора гнездо вить.

– Да моя невеста ещё, отец Георгий, не родилась, – привычно отшутился Николай.

– А вот и родилась. Сидит там. Мариной зовут. Попутчица твоя от самой Москвы, чем не жена тебе?

– Шутите, отец Георгий... Как найду себе невесту, сразу к вам привезу знакомиться. А пока другие у меня заботы.

– Я тебе серьёзно говорю, – голос батюшки стал твёрдым. – Она, Марина, тебе жена, разгляди её, сам убедишься, – и махнул рукой на дверь, иди, дескать, хватит, поговорили.

Вышел. Где она, его «жена»? А вот, сидит пичужкой, укутавшись в большой чёрный платок. Может, его ждёт, «мужа».

– Марина? Вас Марина зовут? Вы меня простите, что я так строг был, пока ехали. На меня, понимаете, столько забот навалилось.

– А я-то тут при чём! – девушка подняла на него глаза, полные слёз. – Мне-то что до ваших забот? Я приехала у батюшки благословения просить в монастырь. Он всё говорил: подожди да подожди, а тут позвал. Я и поехала. Мне бы поездом лучше, а он благословил вам позвонить. У вас проблемы, только я тут ни при чём.

Девушка уже ревела в три ручья.

– А я при чём в ваших проблемах? Мне без разницы, куда вы, в монастырь или...

– А батюшка что сказал?! Говорит, выходи, Марина, замуж за Николая. За вас, значит! За вас. Вот они, ваши проблемы. Только я здесь ни при чём, я в монастырь.

Николай напрягся. Он понял, что разговор заходит слишком далеко, понял, что это была не просто беседа со старцем, это было благословение. Марину он благословил выйти за него замуж, а его – жениться на ней. Девушка рыдала, худенькие плечи тряслись.

– Да не реви ты. Давай что-нибудь придумывать.

Вышли на улицу, стали ходить кругами вокруг «Мерседеса».

– Может, ты что-нибудь не поняла, может, он по-другому выразился...

– Говорит, чем не муж тебе Николай. Я говорю, какой Николай, откуда я знала, что вас Николаем зовут? А он – да тот, что привез тебя ко мне. Я говорю – он старый, да и странный какой-то...

Девушка осеклась и испуганно посмотрела на Николая.

– Вот-вот, – ухватился тот. – Иди и откажись, скажи, что старый муж тебе не нужен. Тебе самой-то сколько? Девятнадцать? Да я тебе в отцы гожусь. Иди-иди, – он стал подталкивать Марину к домику.

– Сами идите. Скажите, что отказываетесь на мне жениться. Так и скажите – отказываюсь.

Пошёл. Отец Георгий стоял на молитве. На скрип двери повернулся, недовольно сдвинул брови:

– Я тебе сказал – она твоя жена. Не ищи другую, только время потеряешь. Всё. Уходи.

Теперь уже Николаю хоть плачь. Он только сейчас понял, как серьёзен этот разговор и какие у него могут быть последствия.

– И откуда ты на мою голову навязалась! – набросился на Марину.– Жил себе, забот не знал.

Она опять заплакала, поняла: батюшка не благословил, непреклонен.

Возвращались так же молча, как и ехали сюда. Только молчание было уже совсем другим. Николай нервничал, злился, даже пару раз закурил без разрешения. А Марина сидела в своём уголочке и хлюпала носом. Николая её слезы злили, больше того, он впервые, как отошёл от той своей торговой мафиозной жизни, пожалел о ней. В ней было много опасного, нестабильного, но в то же время он мог сам решать многое, тем более насчёт женитьбы... Давно бы женился, если бы захотел. Не хотел. Женщины как неспешно вплывали в его жизнь, так из неё и выплывали. А теперь получается: хочешь не хочешь – женись, раз батюшка решил, значит, надо. Бред какой-то. Он, он сам, Николай Степанович Остроухов не решил, а за него решили! А ты подчиняйся, ты ничего не значащая пылинка. Вот так, гневаясь и осуждая, ехал он по вечернему тихому шоссе, и припорошенные снегом ёлки мелькали себе и мелькали.

Высадил Марину у метро. Она, опустив глаза, поблагодарила. И сказала твёрдо, будто на подвиг шла:

– Я вам, Николай Степанович, позвоню.

– Зачем? – чуть не вырвалось у Николая.

Но осёкся, невежливо. Она позвонила через неделю. Он сразу почувствовал – отпустило. Голос не такой напряжённый, как раньше, спокойный:

– Я согласна, Николай Степанович. Батюшка благословил. Я ещё раз к нему ездила, поездом. Только вчера вернулась. Он сказал, мне в монастыре не место. Я ведь иконы пишу, батюшка говорит – иждивенкой в семье не будешь, всегда на жизнь заработаешь. Я согласна.

Николай схватился за голову. А он, он-то не согласен!

– Марина, – бросился он умолять девушку, – я старый, я некрасивый, я тебе в отцы гожусь, подумай, Марина...

– А мне теперь хоть думай, хоть не думай – отец Георгий благословил. А он... ему многое открывается.

Через час Николай вновь гнал свой «Мерседес» по знакомой дороге. Он приготовил длинную речь, пламенный монолог обиженного и оскорблённого человека. Он скажет, он убедит, он приведёт примеры.

Отец Георгий в валенках, тулуп поверх подрясника, чистил во дворе снег.

– Я тебя только к вечеру ждал, – засмеялся.

– Батюшка, – Николай умоляюще посмотрел на него, – батюшка, ну, куда мне жениться...

– А через год ты приедешь и скажешь – батюшка, как хорошо, что я женился. Мил-человек, ты один как перст, и не монах, и не женатый, не дело это. В монастырь ты не готов, а к женитьбе... Девушка редкая, такие на дороге не валяются. Женись. Она тебе дочку родит, крестить привезёшь, назовем её... назовем её Ангелина, – батюшка хитро сощурился, синие детские глаза его светились радостью.

Николай впервые улыбнулся:

– Значит, благословляете?

– Благословляю. Совет вам да любовь...

...Над Кипром тихий душный вечер. Наш теплоход стоит на пирсе, среди таких же, как он, красавцев лайнеров. Сегодня был насыщенный день. Долгая экскурсия по Лимасолу, поездка в Кикский монастырь. А теперь свободное время. Кто отдыхает в каюте, кто бродит вдоль моря, кто сидит в маленьком кафе на берегу. А я очень хочу позвонить в Москву, говорят, недалеко, прямо за кафе телефоны-автоматы. Иду неспешно, наслаждаясь покоем, вспоминая дивные подарки дня. Догоняет человек. Толстенький, рыжий, лицо усеяно веснушками. Наш, с теплохода. В ресторане его столик через два от моего. Очень шустрый. Обожает фотографироваться. Медленно не ходит, всё бегом, эдакий колобок, от дедушки ушёл...

– Щёлкнуть вас на фоне вон той пальмы?

– Не надо, я в Москву звонить...

Мой телефон не ответил. Рыжий человечек быстренько набрал свой номер и затараторил-зачастил:

– Кипр – это потрясающе! Три иконы купил. Как почему три?! На всю нашу семью. Соскучилась? Я тоже. Ещё недельку – и дома. Да, да, обнимаю вас, мне очень вас не хватает.

Трубку положил, а всё улыбался. Так и подошёл ко мне с отсветом улыбки.

– С женой говорил. Она полгода назад дочку родила. А я вот решил в паломничество, давно собирался. Дочь подрастёт, вместе ездить будем, а пока один. Одному, конечно, не то, с семьёй лучше.

– А жена ваша кто?

– Иконописец. В одном московском храме в иконостасе сразу четыре её иконы. Талантливая. А красавица... Не то что я – крокодил. Доченька на жену похожа. Ангелиной назвали. Правда, хорошее имя – Ангелина? От ангела что-то, свет какой-то. Я ей накупил! Покажу, хотите? Вот она, моя каюта, милости прошу.

Мы вошли в каюту, и он стал вытряхивать из чемодана воздушные кружевные платьица, туфельки, маечки, костюмчики – ворох весёлой детской одежды, от пестроты которой зарябило в глазах. А одно, ну прямо роскошное платье с наворотами, совсем не детское.

– Навырост взял. Вырастет, а уже есть что надеть. Мне ничего не жалко для доченьки...

Он протянул мне фотокарточку крошечной девчушки. Но сначала нежно поцеловал её.

– Дочка, Ангелинка, солнышко моё, нечаянная моя радость. А это жена. (На меня смотрела красивая юная женщина.) Марина. Красивая? А я дурак, жениться не хотел, всё раздумывал. А отец духовный настоял, ему-то лучше видно, а я роптал, а я роптал, грешный.

И Николай Степанович рассказал мне эту историю.

(Рассказы из сборника «Где живут счастливые?» публикуются в газетном варианте.)



назад

вперед



На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга