ЧТЕНИЕ
СЕТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ СВЯЩЕННИКА
Сегодня мы представляем вам написанные этим летом рассказы отца Александра Дьяченко. На его тексты мы вышли, как это часто бывает в сети, случайно, по ссылкам: один православный советует другому, тот – третьему, этакое народное радио. Что удалось выяснить, так это то, что батюшка – выпускник Свято-Тихоновского богословского института, бакалавр теологии, служит на одном из приходов в глубинке. В своём блоге батюшка пишет рассказы под псевдонимом, так что от предложения рассказать о себе подробнее он учтиво уклонился. При этом с радостью высказал готовность представить свои тексты читателям «Веры». Удивило нас, что буквально за последний год он написал рассказов на внушительного объёма книгу, – ведь, как правило, у священников всегда туго со временем: требы да бесконечные строительные работы... Это о. Александр объяснил так: «Ремонтируемся и строим перманентно, просто за годы удалось распределить текучку среди помощников, а самому заняться стратегией и непосредственной своей работой. Правда, средства на стройки приходится добывать мне, но это не самое сложное. По поводу писания – так это просто продолжение проповеди; то, чего нет возможности сказать с амвона, доносишь в блоге. У каждого священника множество своих наблюдений и выводов, жалко, когда всё это уходит в песок. Поэтому попробовал проповедовать в такой форме. Наметил себе ряд тем и потихонечку выполняю план. Написанное мной продумано заранее, это итог 10-летнего служения у престола. Закончатся темы – наверно, встану или буду писать реже. Поскольку свободного времени мало, то писать иногда приходится за счёт сна. Регулярность объясняется тем, что есть ряд людей, что ждут моих рассказиков как наркоманы (смайлик), поэтому стараюсь их порадовать. И ещё: во многом помогает опыт Московского Свято-Тихоновского института, там научили работать сверх сил. Помогай вам Господь».
Пересечения
Как поверите, если буду говорить вам о небесном? (Ин. 3, 12)
Я никогда не ездил к старцам. Имена слышал, знал людей, которые считали своим долгом побывать и благословиться у подвижников. А я не ездил. Мне один знакомый рассказывал, как он приехал к покойному уже отцу Борису в Иваново и тот ему дал благословение. А вдобавок ещё и наказал: «Исполнить обязательно!» Выслушал я своего знакомца и сделал для себя вывод: «Как хорошо, что я не мотаюсь без дела по старцам». Но однажды, в один из солнечных осенних дней, на меня неожиданно обрушилось предложение стать диаконом. Вот тут-то я и завертелся волчком. Ладно бы, если б я этого хотел, так ведь нет. Как раз наоборот. Только-только поступил в Свято-Тихоновский институт, мне учиться нужно, а здесь такое предложение. Можно было бы, конечно, и мимо пройти. Но ведь такими предложениями не бросаются. Вдруг это воля Божия? А я пройду мимо неё.
Думал-думал: что делать? Ведь не жребий же тянуть, правда? И приходит мне в голову замечательная мысль: такой сложный вопрос может разрешить только старец. А где его взять? К тем, о ком уже слышал, прорваться нереально, а раз так, то к ним я и не поеду. Вот если укажут мне обстоятельства такого подвижника, к которому я смогу попасть, то поеду, а нет – извините. И потому «по техническим причинам» моё рукоположение отменяется.
Никогда не забуду: довольный собой, иду принимать ванну, а моя будущая матушка, тогда ещё просто жена, ни о чём не подозревавшая, в это время с кем-то разговаривает по телефону. Лежу в ванне, наслаждаюсь найденным решением и тёплой водичкой. Входит супруга и говорит: «Звонила Н., представляешь, она побывала в Пафнутьев-Боровском монастыре. А в нём, оказывается, подвизается человек высокой духовной жизни, его имя схиархимандрит Власий, и многие почитают его за старца. Кстати, и попасть к нему несложно...»
От неожиданности я чуть было не захлебнулся в этой самой ласковой водичке. Пришёл в себя, отдышался. Ничего не поделаешь, надо ехать – адрес указан.
После ночной смены, имея в запасе два выходных дня, я поехал в Калужскую область. Не стану рассказывать, как ехал, но добрался в монастырь что-то около пяти вечера. Это сегодня у дверей старца нескончаемая очередь, а тогда было проще – ну, человек двадцать от силы. А я приехал, и вообще – никого. На двери кельи старца на гвоздике висит картонный треугольничек: «Не заходить». Ладно, сел рядышком на скамейку, достал акафист Пресвятой и стал читать. Минуты через три дверь открывается, из-за неё выходит, как мне показалось, ещё совсем не старый человек в подряснике и унтах, и с интересом смотрит на меня:
– Что не заходишь?
– Да вот же, батюшка, – показываю на треугольник.
– Это не для тебя, радость моя, заходи.
Батюшка разговаривал со мной и одновременно облачался в схиму. Оказалось, он спешил на вечернюю службу. Мой вопрос разрешился в течение одной минуты, но мне отчего-то так захотелось побеседовать с ним, ещё хоть немного, что я напросился к нему на следующее утро.
Пришли в храм, по-моему святителя Митрофана, на втором этаже соседнего корпуса. На службе отец Власий почему-то не пошёл в алтарь, а молился вместе со всеми. Я стоял немного поодаль и краем глаза рассматривал старца. Я молился рядом с таким человеком, и мне было очень хорошо, просто оттого, что он стоял рядом.
После службы и вечернего правила подумал: а где же я буду спать? Оказалось, что свободных мест не осталось. Ничего, решил я, одежда у меня тёплая, могу и в коридоре где-нибудь на лавочке подремать, тем более что накануне ночь у меня была бессонная. Неожиданно подходит ко мне старенький монах с необыкновенно добрющим лицом и говорит:
– Тебе негде спать? Пойдём ко мне в келью – мой сосед уехал в Калугу, и у меня есть место.
Я поспешил за добрым монахом. Оказалось, что звали его отец Нил.
Вот если бы можно было воплотить в чём-то материальном такое эфирное духовное начало как доброта, так вот отец Нил и был её живым воплощением. Мы до четырёх часов утра проговорили с ним. А потом я просто упал и уснул. Как сейчас я жалею об этом! Мы лежали каждый в своей кровати и разговаривали, словно мальчишки где-нибудь в пионерском лагере:
– Ты знаешь?..
– А ты знаешь?..
На мой вопрос, действительно ли отец Власий старец, батюшка Нил ответил:
– Не знаю, но люди говорят, что да. Я ведь с ним раньше служил в одном храме, он был священником, а я – псаломщиком. Представляешь, он мне как-то подарил иконку Нила Столобенского, а ровно через 20 лет меня постригли в монашество в честь преподобного Нила. Так что я советую: ты исполняй, что тебе батюшка Власий велит.
Он был так прост и по-детски доверчив, что я и не заметил, как в какой-то момент стал разговаривать с ним менторски наставляющим тоном студента богословского института. Какой же я был глупец – целую ночь провёл рядом со старцем и ничего не заподозрил! Всё хотел потом к нему приехать, посидеть с ним рядышком, да так и не собрался, а потом узнал, что отец Нил уже ушёл от нас.
Я со знающим видом поучал его каким-то тонкостям по службе, а тот и взглядом не выдал в себе старого псаломщика. До слёз обидно, что уже не встречу его больше. Когда на некоторое время отец Власий уходил в затвор, то ведь люди пошли к Нилу, и он для многих находил нужное слово. Как он умел посмотреть человеку в глаза, как он растворял тебя в своём взоре!
...В то утро перед литургией он зашёл в храм, обошёл всех паломников. Каждого о чём-то спрашивал, дотрагивался до рук, лица, благословлял. И смотрел, каждому пристально смотрел в глаза, словно хотел вглядеться человеку в душу и оставить в ней частичку своей любви.
На литургии я снова стоял рядом с отцом Власием. И вдруг меня осенила мысль: а ведь он слышит всё, о чём я думаю! Мама дорогая, как же я стал усердно молиться! Во время службы старец стоял со склонённой головой и ни на кого, казалось, не обращал внимания. Заходили в храм люди, ставили свечки, писали записки, а он – как столбик.
Заходит пожилая женщина в привычной православной униформе: длинная юбка, бесформенная куртка тёмного цвета, башмаки на шнуровке и на высокой платформе, за плечами рюкзачок. Вдруг батюшка сходит со своего места, подходит к этой женщине и, не говоря ни слова, разворачивает её за плечи и выводит из храма вон. Потом точно такое же действие он совершил ещё с одной старушкой. Смотрю: заходит девушка в коротенькой юбочке и в туфельках на шпильках. Идёт, и цоканье её каблучков звонко разносится по храму. Ну, думаю, милая, сейчас ты вылетишь отсюда птичкой, со второго этажа. Но отец-схимник даже и глазом не повёл в её сторону.
Только лет через десять я снова попал в этот монастырь. Очередь к старцу была уже фантастически огромна, но меня, как священника, провели вперёд и поставили человек за десять до входа в его келью. Перед самой дверью старца люди снимают обувь. Разулся и я. Думаю: «А ведь сейчас батюшка посмотрит на меня своими глазами-рентгенами и скажет: “Почему же ты так нерадиво живёшь, отец Александр? Что я тебе говорил тогда? Что ты мне обещал?” Да ещё и выгонит, как тех старушек». И стало мне так страшно, что даже коленки затряслись. А потом и другая мысль: «Это ты человека испугался, а как же ты будешь перед Христом стоять? Его почему не боишься?»
К счастью, батюшка меня не прогнал и даже ни в чём не укорил. Меня он, правда, не вспомнил, но подарил иконочку Угличских святых. Долго я потом голову ломал: почему именно Углич? Но когда год назад наша дочь привезла к нам с матушкой на смотрины молодого человека из Углича, я сразу понял, что это наш будущий зять.
Вообще, я заметил, что люди высокой духовной жизни никого не обличают и умеют быть требовательными только к себе, а о других предпочитают молиться. Таков закон любви.
Третий и последний раз я ездил в монастырь вместе с нашей старостой Ниной и её внуком Санькой. Мальчик в 11 лет заболел непонятной болезнью. Сперва его укусил домашний кот, а потом у него стала внезапно и резко подниматься температура выше сорока градусов. Могла держаться час-другой и возвращалась в исходное состояние. И так повторялось в день по нескольку раз. Врачи уже «разложили» мальчика на маленькие кусочки, всего просмотрели, изучили, но так ни к какому выводу и не пришли. Санька болел полгода, и дела его всё ухудшались. Нину я уже ни о чём не спрашивал. О состоянии внука говорили её печальные заплаканные глаза.
– Слушай, – говорю я ей как-то, – а давай съездим к отцу Власию, попросим его молитв? На тебя уже смотреть невозможно.
Только не сообразили, что и так к святому человеку не попасть, а нас угораздило собраться в монастырь в выходной день, 8 марта. Что делать? С такой температурой мальчишку в монастыре на несколько дней не оставишь. Подошёл к охраннику, попросил его помочь. Тот только развёл руками: смотри, мол, народу сколько, и каждый со своей бедой. Посоветовал: «Попроси людей, отче, может, пропустят».
Вышел я перед людьми, рассказал про мальчика и стал просить пропустить. Решил: если нужно будет, то и на коленях просить буду. Только не понадобилось. Люди, дожидавшиеся здесь уже по нескольку дней, пропустили: «Раз батюшка просит, значит, действительно надо».
В мире, где дело есть только до самого себя, православные не потеряли способность сострадать. И снова во мне эта мысль: любить может только тот, кто в смирении переносит страдания. В благополучии человек способен на подачку, а в страдании вырастает до самопожертвования. Чтобы действительно сочувствовать, нужно соучаствовать.
В келью Санька зашёл с родителями. Пока подходил к батюшке, тот посмотрел на него и сказал:
– Всё пройдёт, это возрастное.
Взял кисточку и помазал ребёнку маслом нужные места.
На всё про всё – три минуты. Сам я к отцу Власию не пошёл, неудобно было его время занимать.
Возвращаемся назад, Нина говорит:
– Раз святой человек сказал, что болезнь пройдёт, значит, так и будет.
В этот день у мальчика температура не повышалась вообще. На следующий день один раз поднялась до 38, и то лишь на полчаса. Через неделю приехали они к нам в храм и соборовались всей семьёй. С этого дня температурные волны полностью прекратились, а Санькины родители пришли в Церковь...
Настоящий подвижник никогда не трубит о себе, народ сам его находит. А они – люди скромные, везде стараются быть последними и незаметными. Помню, приехали мы в Дивеево. Люблю приезжать туда в будние дни, когда людей поменьше. Подойдёшь к раке и застынешь возле мощей. И так на душе хорошо, стоял бы и стоял! Но рано или поздно к тебе, как правило, подходит матушка монашенка и просит помочь в алтаре. Идёшь вынимать просфоры. Монастырь-то женский, и священников в нём мало, а просфор много, и даже очень много. Вот и поминаешь живых и усопших, а что делать? Кто-то же должен эту работу исполнять.
В боковом алтаре нас, священников, тогда собралось человек шесть. Стоим, вынимаем частички. Имена записаны в большие общие тетради, и таких тетрадей там много. Просфоры подносят мешками, наподобие наволочек.
Ещё перед поездкой в монастырь хотел исповедоваться. Когда священник служит один на приходе, то исповедь для него становится проблемой. Причащаться можно и без исповеди, а душу-то всё равно чистить нужно. До принятия сана я ведь тоже с грехами воевал, если можно, конечно, так сказать. Думал, что многое уже в себе поборол, могу жить спокойно и пожинать заслуженные плоды. Да не тут-то было! Чем дальше в лес, тем больше дров. Став священником, увидел, что те страсти, что считались мной окончательно разгромленными, неожиданно стали вырастать из тоненьких росточков в толстенные стволы эвкалиптов. И я понял, что борьба на самом деле ещё только начинается. Потому и исповедь нужна священнику как воздух.
Думаю: кого бы из отцов попросить меня исповедать? Все так усердно молятся, неловко людей от дела отрывать. Смотрю, заходит к нам помочь старенький согбенный батюшка. Я подумал, что это кто-то из старичков, доживающих свой век здесь, при монастыре, уже будучи на покое. Встал он напротив меня, взял копие и тоже стал поминать. Только поминал он медленно. Имя прочитает, вынет частичку, подумает, потом уже положит на тарелочку. Нет, думаю, отец, мы так с тобой каши не сварим – вон какие наволочки просфор подносят. В этот момент к нам подошёл ещё один молодой батюшка и стал помогать. И вдруг старичок обращается к нему и говорит:
– Накрой меня епитрахилью и прочитай разрешительную молитву.
– Батюшка, вы хотите, чтобы я вас исповедал?
– Нет, ты только прочитай надо мной молитву.
Пока молодой батюшка молился, я решил: попрошу я этого дедушку меня исповедать. Ему, наверное, даже приятно будет, что я к нему обращусь, а не к молодым отцам.
Поэтому и говорю старенькому батюшке, так, слегка покровительственным тоном:
– Отец, поисповедуй меня.
Тот в ответ молча кивнул головой и принял привычную позу исповедующего. Я встал на колени и стал каяться. Вот такой грех, говорю, меня больше всего мучает. Согрешаю, батюшка, помолись обо мне. Он помолился, посмотрел на меня сверху вниз и сказал:
– А ты, брат, больше не греши.
Отошёл я от него и думаю:
– Действительно, как всё просто – «а ты больше не греши», и всё тут!
Вдруг из главного алтаря к старчику спешит целая делегация из местных служащих отцов и матушек алтарниц.
– Батюшка Илий! Батюшка Илий! Мы вас потеряли. Матушка игуменья велела нам вас найти и подобающим образом принять.
С видимым сожалением старенький священник отложил копие и последовал за ними из алтаря. Но прежде чем положить копие, он поднял на меня глаза и вновь повторил:
– Ты просто не греши, вот и всё.
Я смотрю вслед уходящему старичку и спрашиваю молодого батюшку:
– Отец, кто это?
– Как?! Ты не узнал? Это же Илий Оптинский!
Уезжал я из Дивеево в приподнятом настроении. Ехал к преподобному Серафиму, хотел душу почистить, и он свёл меня с отцом Илием.
По сей день та страсть, в которой я тогда каялся перед отцом Илием, порой поднимает голову. Но всякий раз на помощь приходит взгляд старца и его слова: «А ты просто не греши». И грех отступает.
Мой первый учитель
К тому времени, когда я крестился и пришёл в Церковь, отец Павел прослужил в нашем храме уже около 12 лет. Внешне это был очень фактурный мужчина, могучего телосложения. Большая рыжая борода и такая же коса до середины спины. Человек уже пожилой, старше шестидесяти, но сила в его руках чувствовалась немалая. Батюшку я постоянно видел или служащим, или работающим. Вне богослужений одевался он просто, даже, можно сказать, бедно – в таком пиджаке, какой он носил, можно было бы и улицу мести, и дрова в поленницу укладывать. Отец архимандрит мало обращал внимания на свой внешний вид, хотя сан имел высокий. По дореволюционной табели о рангах соответствовал званию генерала. Жил всегда один, хозяйство его вела пожилая монашенка, она же и готовила ему еду.
При церковном доме был кусочек земли, который он исправно обрабатывал. Держал козочек, летом косил траву и сушил для них сено. Я как-то спросил его: «Батюшка, вы постоянно так тяжело трудитесь, наверно, верующие могли бы вас и сами прокормить?» На что он ответил: «Я крестьянский сын, работать привык, да и нельзя монаху без работы, а то дурные мысли в голову лезть будут».
Я не видел, чтобы он что-то читал, видимо уже сказывался возраст и зрение подводило. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что отец архимандрит был ещё и кандидатом богословия. Ну и дела! Спрашиваю: «Батюшка, когда же вы защитились?» «Так я же из троицких монахов. Пришёл к преподобному Сергию ещё в начале 50-х. Нас тогда было мало и все мы учились, нужно было кому-то постигать богословскую премудрость. Ведь всё грамотное священство к тому времени в лагерях да под пулями палачей полегло. Дореволюционную профессуру, почитай, всю истребили, но, слава Богу, некоторых из них мы всё же застали. Вот и учились монахи в обязательном порядке. Хотя, скажу тебе честно, тяжело мне давалась вся эта премудрость». Отец Павел как-то рассказал мне о теме своей кандидатской. В ней он пытался разобраться в трудах одного учёного богослова начала ХХ века, носившего двойную дворянскую фамилию. Правда, до конца своих дней батюшка оставался в полной уверенности, что богословов на самом деле было двое и писали они свои труды наподобие Ильфа и Петрова. Но я с ним по этому вопросу никогда не спорил.
Именно отец Павел впервые предложил мне стать священником. В его устах это прозвучало приблизительно так: «Сашка, вот что я тебе скажу, а становись-ка ты, брат, попом. Дело хорошее, нужное». У меня тогда, откровенно сказать, и в мыслях не было стать священником, поэтому я и не решился. Через некоторое время батюшка повёл атаку с другой стороны, он решил меня хитростью «заманить» в священство. «Ты сам подумай, ну чем попы занимаются? А ничем. Ну, послужил ты субботу-воскресенье – и свободен на всю оставшуюся неделю. Хочешь – ягоды иди собирай, не хочешь – рыбку лови». Он мечтательно зажмуривал глаза, и по его лицу можно было представить, как в этот момент отец архимандрит собирает грибы. «Хотя, понятное дело, москвичи будут мешать, но они же только на выходные приезжают, а так все остальные дни твои. Соглашайся, Сашка».
Кстати, отец Павел действительно был страстный рыбак. Помню, как он сам мне рассказывал про рыбалку в Переделкино. Батюшка одно время был служащим священником в храме на даче Патриарха. В то время Первосвятителем был Пимен, он и забрал отца Павла из Лавры. Не знаю, где там этот пруд, может где-то в пределах резиденции, но ловить рыбу в нём было строго запрещено самим Патриархом. Зная, что наш батюшка любитель рыбной ловли, Святейший особо предупредил его: «Смотри, отец, за послушание: рыбу у меня в пруду не удить, увижу – епитимию наложу». Батюшка боролся-боролся с искушением, но всё-таки не выдержал и смастерил себе маленькую удочку, чтобы в случае необходимости её можно было бы незаметно выпустить из рук. «Сижу на бережку, на кукане две хорошеньких рыбки, – рассказывал он. – Знаю, что Святейшего не будет, поэтому ужу без опаски, душа поёт. Внезапно приезжает Сам. Смотрю, а он уже идёт в мою сторону. Я – удочку в кусты, рыбу только и сообразил что засунуть в рукав рясы. Спешу благословиться, а у меня рукав ходуном ходит – рыба-то живая. Патриарх посмотрел, как у меня ряса скачет, вздохнул, махнул на меня рукой, мол, неисправим, и наказывать не стал».
Отец Павел был очень ругачим человеком. Он мог так виртуозно припечатать бестолкового мирянина, что его фразы становились крылатыми и моментально разлетались по всему городу. И хотя батюшка на самом деле был добрейшей души человеком, многие его реально побаивались. Отец настоятель считал, что руководить подчинёнными только и можно, напуская на себя строгий вид. Никогда не забуду такой случай. У нас вторым священником служил тоже монах, отец Нифонт. В один год договорилось руководство детского дома с отцом настоятелем, что утром на Пасху их детки поучаствуют в крестном ходе. С этой целью согласовали время, когда приведут детей. Батюшка пообещал, а сам, видать, забыл предупредить отца Нифонта, который служил утреннюю службу. А может, отец Нифонт забыл. Главное, что дети на крестный ход так и не попали. Настоятель метал громы и молнии в адрес своего помощника. Он ругался так страшно, что старенький наш отец диакон, ставший свидетелем этой сцены, не устояв, рухнул перед отцами монахами на колени и со слезами в голосе воскликнул: «Отцы, не забывайте, какой сегодня день! Примиритесь, прошу вас». Отец настоятель от неожиданности замолчал, и отец Нифонт успел вставить: «Кстати, отец Павел, ты не забыл, что я сегодня у тебя в гостях? Во сколько мы уговорились встретиться?» «Да сразу после вечерней службы и приходи. Ты, кстати, красную рыбу обещал засолить. Молодец, что напомнил, а то я чего-то запамятовал». И отцы священники ушли, обсуждая план предстоящего вечера. Только один диакон так и остался в недоумении стоять на коленях.
Отец архимандрит всегда с недоверием относился к священникам, которые занимались целительством и отчиткой. По его словам, если бес не слушает тебя и не покидает несчастного с одного твоего слова, то и не стоит тебе дерзать. «Ты что, святой? Нет? Тогда смотри на свои грехи и борись с ними, и нечего тут концерты устраивать. Самое искусительное во всём этом деле – принять в сердце мысль, что ты чего-то стоишь. А вражья морда всё время только и пытается тебе это внушить. Запомни, нет лучшего лекарства от греха, как только доброе христианское делание, молитва и смирение».
Вспоминаю те годы. Я уже был священником, и к нам в храм пришли два пожилых человека – мужчина и женщина. Женщина говорит: нам бы такого-то батюшку найти. А вот он как раз отчитками-то и занимался. Я отвечаю, что, мол, ошиблись вы, приехали не туда. «А что же нам делать? Мы издалёка». Пошлю-ка я их, думаю, к отцу Павлу, ведь целый архимандрит, ну что ему стоит почитать над человеком. Объяснил, где его найти, с одним условием: «Чур, не выдавайте, что это я вас послал». Через полчаса, смотрю, возвращаются. Интересуюсь: «Нашли батюшку?» «Нашли. Правда, сам он отчитывать не стал, а сказал, мол, возвращайтесь в храм и найдите там отца Александра. Вот отец архимандрит ему записку прислал», – и подают мне бумажку. Открываю и читаю: «Сашка, вот сам его и отчитывай»!
Я уже писал о том, что батюшка жил очень скромно и питался всегда самой что ни на есть простой пищей. Никогда у него не было разносолов. Любил козье молоко и жареных карасиков. Несмотря на то, что батюшка был очень прост в быту, я слышал, что он был весьма состоятельным человеком. Во многих местах на его имя были куплены дома, в которые он селил знакомых старушек. Говорили, что он скупает старинные иконы и церковные предметы. Это было не удивительно. К нему приезжало множество его духовных чад, а жили они чуть ли не по всей стране. Многих он постригал в монашество, особенно из пожилых женщин, а имущество их собиралось в конце концов в руках самого отца Павла.
Сказать честно, я не мог понять: если у тебя есть такие средства, то почему ты живёшь так скудно и всё время в трудах? Какой смысл? И потом: зачем монаху богатства? Даже в мыслях немного осуждал его. И только уже через годы, после смерти отца Павла, через ту самую монашенку, что прислуживала у него, я узнал его историю.
Оказывается, он, будучи ещё совсем молодым священником, имел разговор с каким-то очень духовным человеком. Вот тот человек и сказал батюшке, что ты, отец Павел, доживёшь до того времени, когда у нас по всей стране начнут строить храмы и восстанавливать монастыри. А для того, чтобы строить, нужны будут средства, и немалые. Вот тебе и послушание – готовиться к восстановлению святынь там, где Господь благословит тебе служить.
И батюшка копил деньги, вкладывая их в недвижимость. Всё-таки крестьянская смекалка помогла ему сохранить их до наших дней, невзирая ни на реформы, ни на дефолты. А потом, когда Церковь получила свободу, он на свои средства восстановил три храма – и это только то, что я знаю. Сделал очень существенный вклад на восстановление женского монастыря. И ещё я слышал, что один древний мужской монастырь в нашей епархии до сих пор восстанавливается на собранные о. Павлом копеечки. Можно сказать, «сидел на миллионах», а довольствовался только трудами своих рук, во всём отказывая себе.
Когда здоровье батюшки стало сдавать, владыка перевёл его служить в женский монастырь. Получив об этом известие, отец Павел сказал: «Ну, что же, правильно, монах должен умереть в монастыре». Помню, представление нового настоятеля совпало с последним днём батюшкиной службы. Литургия уже закончилась, а сам он ещё не успел уйти и на тот момент оставался в храме. И вот, представьте себе, объявляют, что грозный отец Павел уже больше не настоятель. Не посмотрит уже он на тебя своим «фирменным» страшным взглядом, не припечатает тебя словом, как это он умел делать. Старый «лев» остался без «клыков», его можно было и толкнуть, и даже безнаказанно укусить. И его бывшие подчинённые наперебой бросились выговаривать ему то, чего раньше никто бы из них себе не позволил.
Батюшка стоял, понурив голову, и слушал своих близких, никому ничего не отвечая. Потом подошёл к выходу, сделал земной поклон в сторону алтаря. И прощаясь с дорогим для него местом, поцеловал ступеньки паперти. Больше он никогда не входил в двери этого храма. А уходя, повернулся к своим ругателям и, весомо подняв вверх указательный палец, сказал так, как это мог сказать только он: «Бог-то, Он есть, не забывайтесь, други. И никого… никогда никого не осуждайте».
Знаю точно, что где-то через год батюшка встретился с новым настоятелем и сказал ему: «Я вижу, ты не хищник и стараешься для храма. Слышу о тебе добрые слова. Вот здесь, – он протянул настоятелю свёрток, – деньги на ремонт нашего храма. У меня уже не хватало сил начать его, у тебя они есть».
Он ещё пару лет послужил на новом месте, но сахарный диабет, бич наших монашествующих, привёл его к быстрой потере зрения. Теперь он ходил по улице, высоко подняв голову, и ни с кем не здоровался. Люди думали, что отец Павел возгордился, а он просто никого не узнавал. До последнего дня он старался послужить хоть немного, доказывая, что у него ещё достаточно силёнок.
В те дни я имел, наверно, если не самый последний, то один из последних разговоров с ним. Помню, он сказал мне, какой же это тяжёлый крест – быть монахом. «Я ведь за столько лет жизни в миру ни разу не прикоснулся к женщине». «Батюшка, – говорил я ему, – вот вы прожили такую долгую жизнь в Церкви, отдали всего себя служению… Как понять, что жизнь прожита не зря, не просто так “топтал дворы Господни”?»
«Мало кто приобретает действительно высокие плоды Святого Духа, – подумав, ответил он. – Вот жизнь прожита, а где плоды? Где то, что многие ищут: чудотворения, прозорливость? Ведь нам, монахам, в особенности, наверно, должно иметь их. Не знаю, кто имеет, я – не имею. Вспоминаю себя, когда мне было чуть больше двадцати, с каким чувством после армии я пришёл в Лавру. Как мне хотелось служить Богу, как горело сердце. Много воды утекло с тех пор, но мне кажется, что если у человека к концу его дней вот это желание служить Христу не угасло и сердце всё ещё продолжает гореть, как когда-то в двадцать лет, – значит, Царство Небесное настигло его. А если эта встреча состоялась ещё на земле, значит, продолжится и в Вечности. Я очень верю в это, друг мой, отец Александр».
50 тысяч долларов
Занятия в семинарии заканчивались, и я уже стал было поглядывать на часы. Сейчас, наверное, пообедаю со студентами, и в дорогу – мне домой добираться без малого сто километров. Иногда я останавливаюсь перекусить в одной из придорожных кафешек. Держит кафе одна корейская семья, у них можно покушать вкусно и недорого, и потом, что тоже важно, без последствий и приключений добраться до дому. Пока во мне боролись два альтернативных варианта: остаться в студенческой столовой или заехать к Киму, заиграл мобильник: «Отец Александр, тебя владыка вызывает, дело срочное». Понятно, вопрос о столовой отпал сам собой.
Захожу в кабинет владыки. Благословился. «Слушай-ка, отец Александр, а ведь ты у нас специалист по исламу, верно?» Если меня с натяжкой и можно было бы назвать специалистом в некоторых вопросах, то уж никак не в исламе. Я практически его не знаю: в институте вопросы религиоведения прошли почему-то мимо, мы всё больше секты изучали. Поэтому и ответил владыке, что в этом вопросе лучше, чем наш ректор отец Сергий, пожалуй, никто не разбирается. «Отца Сергия сейчас в городе нет, а через два часа надо быть в «белом доме». Позвонили: к нам в город заехал Верховный муфтий России, его собираются принимать у губернатора и приглашают меня, – сказал владыка. – Так что всё равно готовься и в положенное время встречаемся в областной администрации».
Пока у меня оставалось немного времени до назначенной встречи, я поспешил в читалку, чтобы хоть немного быть в курсе, кто такой Верховный муфтий России. Благо, я быстро сориентировался и нашёл интересующий меня материал. История становления ислама на нашей земле была такой интересной и обширной, что я зачитался и потерял счёт времени, а когда наконец оторвался от чтения, то понял, что если сейчас же не полечу стремглав в «белый дом», то опоздаю к назначенному часу. «Значит, перекусить не удастся», – с грустью подумалось мне.
Когда-то, ещё до рукоположения в священство, мне приходилось проводить беседы с заключёнными в ближайшей от нас зоне общего режима. На встречи приходили люди разные, мы читали Евангелие, просто беседовали на интересующие их темы, в том числе и личного характера. Как-то на одной из таких встреч я увидел среди постоянных слушателей молодого, незнакомого мне кавказца. Он уселся точно посерёдке, в первом ряду, на самом почётном месте. Меня тогда поразила неестественная величина его кулаков. Каждый из них был размером с голову ребёнка. Крепкий, сильный парень, во время беседы он сидел не шелохнувшись и внимательно слушал меня. А после подошёл и представился. Помню, парень назвал себя мусульманином, а родом он был откуда-то из Дагестана. Несмотря на величину кулаков, молодой человек вёл себя очень вежливо. «Послушал я тебя, христианина, и появилось во мне желание, чтобы вот как ты приходишь в зону к своим единоверцам, так и к нам, мусульманам, приходил бы имам или мулла. Читал бы с нами Коран, учил бы вере. А то мы хоть и называем себя мусульманами, а веры своей, по большому счёту, не знаем. И ещё мне бы хотелось иметь Коран. У меня здесь много свободного времени, и можно было бы заняться делом». Я пообещал ему поговорить с нашими мусульманами и передать им его просьбу.
Сперва попробовал найти для парня Коран и ещё какую-нибудь литературу для начинающих. Буквально рядом с железнодорожной станцией, где я тогда работал, выстроили мечеть. На этой земле ещё в XIX веке стали селиться татары, но только в наши дни им удалось построить свой храм. Со мной трудилось немало местных татар, и я был уверен, что просьбу дагестанца мне удастся выполнить без особого труда. Каково же было моё удивление, когда ото всех без исключения наших ребят, которые, по моему разумению, должны были быть мусульманами, услышал я только одно: «Нет, верить в Бога или Аллаха – это дело стариков, мне ещё рано заморачиваться этим вопросом».
До мечети, правда, я так и не дошёл, благо, что одна из наших диспетчеров посещала её и даже водила в мусульманскую «воскресную школу» своего сыночка. Вот она меня и выручила частично тем, что принесла несколько популярных книжек. Но, правда, Корана я так ни у кого и не нашёл. Пришлось пожертвовать собственным экземпляром, который когда-то я купил по дешёвке на одном из книжных развалов. Жалко, конечно, было отдавать такую книгу, но того парня-дагестанца мне было ещё жальче, и я отдал. Так что не удалось мне тогда поговорить с верующим мусульманином. Поэтому, понятное дело, было очень интересно посмотреть на такого человека.
Сперва в «белый дом» приехал наш епископ, а затем уже и Верховный муфтий. Одет он был так, как рисовали героев в иллюстрациях к волшебным сказкам «Тысячи и одной ночи», которые я читал в детстве. Его зелёный шёлковый халат и чалма смотрелись необычно, особенно на фоне серых костюмов ответственных работников. Хотя всё в этом мире относительно: кому-то и я кажусь странно одетым, и, изобразив меня, вполне можно было бы проиллюстрировать небезызвестную сказку великого Пушкина.
Толком никто не знал, как нужно обращаться к духовным лицам. Если я не знал, как обращаться к мусульманам, то представьте себе, каково было организаторам встречи – они ведь даже не знали, как нужно обращаться ко мне. Как обычно в таких случаях, выручил музей областных достижений: нам рассказали о том, чем богата наша земля, какие на ней живут хорошие люди, и мы плавно перешли к официальной части.
Нас посадили друг против друга, причём столы стояли так, что при всём желании сидящие визави не могли дотянуться друг до друга. Столы были намертво прикручены к полу, и предназначались, видимо, для встреч не только друзей. Сопровождал Верховного муфтия один ещё совсем молодой муфтий, я часто вижу его выступающим в новостных передачах. Он тоже был одет в халат, по-моему вышитый цветами лилий или тюльпанов. На голове его был тюрбан, но не такой красивый, как у Верховного муфтия. И хотя молодой муфтий не снимал его с головы, было понятно, что он, в отличие от нас, пострижен наголо и, по-моему, даже выбрит. На его широком добродушном лице улыбались два тёмно-карих глаза. Обоих муфтиев сопровождал местный имам, его головной убор был ещё более скромен. Во время встречи он напряжённо молчал и было видно, как по его лбу непрестанно стекали маленькие струйки пота. Честно сказать, я сочувствовал ему: тяжёлое это дело – принимать у себя высокое начальство.
Состоялся чисто официальный разговор на нейтральной территории, разговор ни о чём, разговор-приветствие, знакомство. Продолжался он, слава Богу, недолго, а затем мы прошли в маленький банкетный зал, даже не зал, а, скорее, комнату. На столе стояли термосы с кипятком, пара вазочек с пакетиками чая и два больших блюда с пирожками. Всё внутреннее моё возликовало: как хорошо, ну наконец-то я хоть чаю попью! Мы сели за стол не молясь, а как бы мы стали молиться? Ведь каждый из нас понимал, что этот неформальный чай всё равно продолжение нашей формальной встречи.
Когда мы сели, я обслужил владыку, а потом и себе налил чашку. Первый пирожок у меня пролетел так незаметно, что я даже и не понял его начинку. Разобрать её я смог только где-то на третьем пирожке. Такие они были вкусные, но до обидного маленькие. Если бы на столе стояли пироги, какие печёт наша Александра, то мне не пришлось бы тянуться за третьим, вполне хватило бы двух, чтобы даже и утром спокойно воздержаться от завтрака. Но эти были прямо издевательского размера – я не успевал положить пирожок в рот, как приходилось уже тянуться за следующим. Короче говоря, на пятом пирожке я неосторожно бросил взгляд на моих потенциальных собеседников – и был остановлен их взглядом. Оба муфтия смотрели на меня так, как смотрит мать солдата-новобранца, когда приезжает к нему на присягу, а потом в увольнении подкармливает своего лопоухого, коротко остриженного мальчишку домашними вкусностями.
Я посмотрел в другие тарелки и увидел, что в них как был изначально положен пирожок, так он и оставался лежать-пылиться на своём месте. Понятное дело, наверняка имам привёз своих гостей уже из-за стола, вон какие у них умиротворённые лица. Да и владыка, конечно же, пообедал, а у меня со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было. Зато подтвердил известную истину, что русский поп – существо «вечно голодное, прожорливое и жадное», в точном соответствии с утверждениями классиков марксизма-ленинизма. Но отступать уже было некуда, я всё равно взял пятый пирожок и съел его. Не будешь же просто руку от блюда отдёргивать, ещё смешнее получится.
Ладно, думаю, прервусь с пирожками. Может, разговор завяжется, и на меня никто внимания не будет обращать, а я незаметно продолжу трапезу. Но разговор не клеился, и тогда мне пришлось брать инициативу в свои руки. Я рассказал гостям тот случай с молодым заключённым дагестанцем и как мне пришлось искать для него Коран. В ответ оживился молодой муфтий, он тоже стал рассказывать что-то забавное из жизни мусульман. Потом мы вспомнили чеченские события и положение дел на Кавказе.
Вдруг пожилой муфтий говорит: «А вы знаете, что известный бандит Басаев считает нашего друга, – и он указал в сторону молодого муфтия, – личным врагом и предлагает за его голову 50 тысяч долларов?» Меня поразили слова Верховного муфтия. Как такое может быть? Почему за жизнь человека, который сидит напротив меня за одним столом, ест вместе со мной, и к которому я даже стал испытывать расположение, – почему кто-то смеет, словно на рынке, назначать за него цену? А потом думаю: странно, а почему именно 50 тысяч, почему не все 100? Денег ему жалко, что ли? Хотя 50 тысяч долларов – это полтора миллиона наших рублей. На такие деньги мы вполне могли бы устроить иконостас в летнем храме.
Молодой муфтий в ответ на слова своего старшего товарища рассмеялся, словно про него рассказали забавный анекдот. И перевёл разговор в другое русло. А мои мысли время от времени вновь возвращались к этим самым пятидесяти тысячам. Если для нас это деньги немалые, то для тех, кто ушёл в горы и воюет за гроши, эта сумма просто фантастическая. А значит, и угроза вполне реальная. Да, нелегко сегодня приходится нашим братьям-мусульманам отстаивать свою веру. Я смотрел на молодого муфтия и всё больше и больше проникался к нему симпатией. Отбросить бы сейчас все эти формальности да посидеть бы с ним если и не за бутылкой вина, раз мусульмане его не пьют, то хотя бы за объёмным чайником хорошо заваренного зелёного чая. Думаю, нам нашлось бы о чём поговорить, ведь мы живём на одной земле и слово «Родина» для меня и для него обозначает, в принципе, одно и то же.
Однако мысль о тех пятидесяти тысячах не оставляла меня. Интересно, а во сколько можно было бы оценить мою голову? Моя-то голова что-нибудь стоит? Пускай даже не так, в оплату под заказ, а вот попал бы я в плен – сколько могли бы собрать для меня мои друзья? А у меня вообще есть друзья? А способен ли будет кто-нибудь за мою жизнь и свободу пожертвовать своим добром? Вот ведь какой вопрос. Понятное дело, что мои самые близкие отдадут всё, что есть, а другие? Сразу вспомнилась притча про расслабленного и его четырёх друзей, разобравших крышу в дому, где находился Господь, чтобы положить болящего прямо перед ногами Спасителя. Значит, чего-то стоил человек, если кому-то было нужно тащить тяжеленные носилки, затаскивать их на крышу.
Краем глаза замечаю, что из-за двери к нам в комнату заглядывает молоденькая поварёшечка, скорее всего именно она стряпала эти самые пирожки. Поскольку я сидел к ней ближе остальных, то меня она и спросила тревожным кивком головы: «Что же вы не кушаете мои пирожки, ведь я старалась?» Я опустил под стол левую руку так, чтобы она могла видеть, и показал ей поднятый вверх палец: «Классные у тебя, дружочек, пирожки, и я бы мог тебе это с чистой совестью подтвердить на деле, да компания едоков собралась неподходящая».
Потом, уже прощаясь, мы шли коридором на выход. Рядом со мной шёл молодой муфтий: «Я хочу поблагодарить тебя за того парня-дагестанца. Может, через твоё внимание он ещё человеком станет. Знаешь, вот живём мы на одной земле уже столько веков и всё не можем друг с другом общего языка найти. А ведь мы, что называется, естественные союзники, может быть, на сегодняшний день даже единственные союзники. Ведь кого ещё, кроме нас с вами, заботит судьба простого народа? Душа болит, во что людей превратили: споили и развратили. Вместо высокой цели заставили думать только о деньгах и удовольствиях. Вас – секты, нас, традиционных мусульман, – ваххабиты, как собаки, рвут на части, убивают. Но попомни моё слово: время придёт, и они уйдут к себе за бугор да за океан, а мы с тобой останемся – нам бежать некуда, нам здесь жить и здесь костьми ложиться. Это наша земля, наш народ, и нам с тобой за него отвечать, а не этим, – он кивнул головой в сторону многочисленных кабинетов. – Нам бы только научиться слышать друг друга и хотя бы немного доверять».
Уже садясь в машину, молодой муфтий помахал мне рукой, а я его вслед благословил. Наверно, не зря ты ходишь по земле, человек, если за твою голову самый страшный на земле убийца детей и женщин готов выложить такие деньги.
Возвращаясь домой, я хотел было заехать к корейцам и наконец-то покушать нормальной еды, как вдруг зазвонил телефон: «Ты где? У меня уже всё давно готово, а ты не едешь». И сразу же расхотелось заезжать в кафешку. Всё-таки, скажу вам откровенно, люблю я, когда мне тарелку борща наливает и подаёт на стол матушка. Борщ из рук любимого человека на порядок вкуснее, чем тот, что накладываешь себе сам, хотя бы из одной и той же кастрюли. Это я вам как мужчина с немалым стажем жизни на земле авторитетно заявляю. Это вам не в кафе перекусывать. Ну а ради такого случая можно и ещё часок поголодать – ничего страшного, надеюсь, не случится.
 | назад |
| вперед |  |
