| 6 | Простые миряне |
КАЗАКИ
– Казаки? За полярным кругом? – удивился я, когда услышал о них, будучи в Воркуте.
Казаки, тем не менее, оказались настоящими. Воркутинская община дала уже двух атаманов для северо-кавказского рубежа. Прошелся век железным колесом по одиннадцати казачьим войскам. Разбросал по всей земле. Но слишком прочен оказался корень – даже здесь побеги пустил.
Дела у них идут. Кадетский класс в Воркуте открыли. Учат парней самообороне, девочек сестринскому делу, всех вместе – Закону Божьему. К православию прилепились, повезло с батюшкой отцом Андреем Щербаковым, его в любое время можно поднять – не гордый он человек, ответственный.
Да только в чем-то правы и те, кто удивляется существованию казаков за полярным кругом. Многие не по своей воле сюда попали. Постепенно уезжают они из Воркуты в родные станицы: на Дон, на Урал, на Кубань. Казаки оказались настоящими, вот что обидно. Нам такие тоже нужны.
Но все это я пишу уже сейчас, задним числом. “Ты к атаману Дронову сходи, – посоветовала мне воркутинская знакомая, – человек он хороший, я его в церкви иногда вижу, у него, знаешь, глаза какие-то пронзительные”. С этого и началось мое знакомство с заполярным казачеством.
* * *
В комнату, где мы ведем с атаманом разговор, входит человек, говорит о чем-то кратко, обращаясь: “Господин атаман”. “Спасибо за труд”, – благодарит его Дронов сдержанно, весомо. Так здесь принято. Мне запомнился еще один столь же немногословный диалог. “Хороший человек?” – спросил о ком-то атамана товарищ-казак. “Слава Богу”, – ответил тот. Слова не пустые, тяжелые. Сказал, как хлеба отрезал.
Атаман Дронов двадцать три года был геофизиком. Последние шесть лет на “Комсомольской” – взрывником. Благодарит Бога за то, что услышал Он молитвы, помог в трудное время найти работу. Родом Дронов с Кубани. Воспитан в религиозной семье. Отец умер рано, в 37-м арестовали деда – кормильца.
– Знаешь в Курганной, это недалеко от Армавира, церковь стоит, – говорит атаман, – ее мой дед защищал. Письма писали в ее защиту, в Москву ездили. Так и не решилась власть тронуть храм!
“А наших много извели, в иных станицах одни собаки остались...” – вспоминаются мне слова кубанцев, которые я слышал когда-то в Армавире. Я ведь тоже оттуда. Земляками мы с атаманом оказались.
– Дед попал сюда, в Заполярье, дорогу строить, – продолжает Дронов, – в шахтах работал, на лесоповале. Молился каждый день, поэтому выжил. Привозили за год по две-три партии заключенных. На каждую шпалу десятки могил. Одна партия вымрет, везут другую...
Мне от него, деда, книга досталась, о Серафиме Саровском, из погибшей церковной библиотеки. Он завещал ее обратно в церковь отдать, когда придет время. Так я и сделал. Он верил до последнего часа, что одумаются люди. Говорил: “Если не одумаются, не вернутся к Богу, России не будет”.
Умер старый казак на своей земле. Отпустило Заполярье, вернулся домой.
* * *
– Что хуже всего в шахте? – спрашиваю Дронова.
– Километр над головой. Очень давит. Я раньше думал, пока в шахту не спустился, что это вроде как в метро. Оказалось, ничего общего. Шесть лет работаю, а чувство постоянной опасности не проходит. Кто-то не выдерживает, уходит, хотя другой работы не найти.
Как же перелопатил нас век! Беседуем за полярным кругом с шахтером Дроновым. И при этом нет сомнений, что передо мной действительно атаман, за которым семь сотен казаков и много стоящих дел. На родине, в станице Родниковской, хата стоит – шатровая, как положено. От деда осталась.
* * *
Следующий разговор с Василием Ивановичем Степаненко, самым старым казаком в Воркуте, геологом, сыном офицера-деникинца.
Встречает меня радушно, нарезает сало.
– Пост, – говорю, – мне нельзя.
– Точно, нельзя, – огорчается хозяин, – а нам, казакам, знаешь, было благословлено не поститься, как людям военным, бумага была специальная на этот счет. Но наши, конечно, все больше пост соблюдали. Прости, Господи.
Родом он из станицы Тенгинской, это тоже рядом с Армавиром, на реке Лаба. Кубань – река медленная, илистая, а Лаба – быстрая, прозрачная, течет с горных вершин среди меловых скал. О службе отца в белой армии ничего не известно. В детстве показали фотографию – отец в казачьей форме с деникинскими шевронами сидит на венском стуле. Сказали: “Смотри, запоминай, кому скажешь – выпорем”. Чина не распознал по малолетству, потом уже выяснил, что отец был есаулом.
При Советах отца долго не трогали, но в конце концов пришла его пора. Да только велика оказалась рыба для чекистских сетей.
– Отец обладал огромной жизненной силой, просто гипнотической, – рассказывает Василий Иванович. – Показал клок бумаги часовому: “Держи пропуск”. Тот “пропуск” изучил внимательно и отпустил казака на все четыре стороны.
Из станицы ему, естественно, пришлось бежать. Сталеваром был, уголь рубил. Пришла пора, вернулся домой. Жил хорошо, богато. “Дураков у нас в офицеры не производили, – поясняет Василий Иванович. – Без молитвы не ложился он и день не начинал, выпил единственный раз в жизни – после разгрома немцев под Сталинградом, за победу русского оружия”.
– Пей чай, – прерывает разговор Василий Иванович, – у нас, геологов, такое правило было. Любой ко мне мог в кабинет зайти и чайник поставить. На свое-чужое не делили.
* * *
С двадцатого века Василий Иванович как-то естественно переходит на девятнадцатый. Рассказывает, что жили кубанские казаки на богатейшей земле, а умирали от цинги – не давали черкесы сады сажать. Про походные иконы вспомнил, сделанные из брезента, чтобы можно было скатать и без труда перевозить в боевых условиях.
Он много лет прожил на Урале. Уральские казаки Степаненко очень полюбились, – “казак казаку роднее брата”, – поясняет Василий Иванович.
Потом говорит: “Незадолго до революции отправили от всех войск казачьих посланцев железную дорогу в Китае охранять. Все происходило в обстановке строгой секретности. Предложено было сменить форму. Приказ ясен – станичники исполнили его безропотно. Но когда дошло до кокард китайских с драконами, то уральские заупрямились – не будем знаков дьявольских носить. Священника к ним послали, уговаривать. Его и слушать не стали. Видели, как по Гонконгу ходил без рясы, в светском костюме. Такой насоветует. Так и не удалось их убедить”.
Василий Иванович помолчал, потом вспомнил про один разговор, слышанный на Урале. Один казак другого спрашивает: “Петрович, сколько тебе лет?” – “Семьдесят один”. – “Шопляк.” – “А тебе-то сколько?” – “Семьдесят четыре”. Вот так. И сейчас старшинство для казаков – святое. К старшему и по возрасту, и по чину отношение как к отцу.
– Когда я в Средней Азии работал, – вспоминает казак, – слышал про случай, как красные окружили басмачей в каком-то тамошнем местечке и хотели их оттуда выбить. День штурмуют, второй – все без толку. Разозлились красные, глазам своим не верят. Ведь кто такие басмачи? Пастухи. А дерутся грамотно, окопы отрыты “по науке”... Красных курсантов на подмогу вызвали, без числа их там полегло. И только когда артиллерию подтянули, удалось сломить сопротивление. А когда стали трупы разбирать, все и выяснилось: среди мертвых полковника казачьего нашли. Полковника!
У нас в фильмах басмачей кровожадными показывают. А ведь это простые люди... Был у нас начальником сейсмопартии местный, сын хана. Рассказывал он. В начале 30-х годов отправились они, геологи, через пустыню на автомобиле. Вдруг будто из-под земли басмачи, окружили на лошадях. Ребята сидят ни живые ни мертвые, думают, конец пришел. А басмачи фары у машины разбили и поехали восвояси довольные: “Мы вашему коню глаза выкололи, сидите теперь здесь”.
Что запомнилось Василию Ивановичу из кочевой жизни геолога больше всего? Как в Мангышлаке руки обжигал о железо до волдырей, такая жара. Как всем миром покупали костюм, чтобы достойно похоронить погибшего товарища. Как смотрел с гор, где работала экспедиция, на собор в городе Уральске. Купол у него голубой, на фоне неба его не видно, и кажется, что золотые кресты парят в воздухе.
“В этом соборе Пугачев венчаться хотел. Но священник отказал ему, и его с колокольни сбросили, насмерть. А дом той, на которой Пугачев жениться хотел, там неподалеку, напротив”, – говорит Степененко. Разговариваем. Мелькают фамилии атаманов, знаменитых казаков, как большевиков рубили, как гражданскую проиграли из-за измен и разброда. Все это не из книг – рассказы отца, друзей, знакомых, казацкие предания. О чапаевцах поминает, словно лично участвовал в памятном по фильму разгроме; с какими-то бытовыми подробностями, разговорами. Как махнул рукой легендарный комдив, узнав, что часовые пьяные лежат, и сам был навеселе. Как, заскочив в хату, разрубил казак самовар сгоряча. Уж очень огорчился, что не дождались его к чаю.
“Где он жил все эти годы?” – удивляюсь я Василию Ивановичу, неужели в СССР? Словно остановились однажды все казацкие часы, а потом, спустя годы, снова пошли.
“Вот еще вспомнил, кружка у отца была солдатская, сделанная из снаряда, – говорит Василий Иванович на прощание, – на ней надпись: “Память всеобщей войны 1914-15,16 год”.
В.МАМАЕВ