СЕСТРА

Шестнадцатого февраля отошла ко Господу схимонахиня Анна – моя родная сестра. Было ей семьдесят два года. Первое, что помню в жизни: начал сползать с кровати, к которой меня, годовалого, привязали; повис головой вниз – а дальше верёвка мешает упасть. Ору. На крик прибежала мама, а следом сестра с мокрыми волосами. Стала оправдываться, что понадеялась на привязь, а сама ушла на речку. На ней лежала обязанность нянчиться со мной и пасти нашу однорогую козу Майку.

Другое воспоминание. Раннее утро, вместе молимся, я без штанишек, кланяемся – а сестра прямо в поклоне засыпает. Ещё в памяти, как везём вдвоём поросят, купленных в Троицко-Печорске, – наша семья первой в посёлке их завела. Река широко разлилась, а сестра беспокоилась, что поросята из ящика выскочат и утонут. Когда подплывали уже, увидели, как все наши поселковые мужики, и отец среди них, тащат в гору какой-то механизм, подкладывая кругляки. Оказалось – электростанцию.

Сестру мою в то время звали Клавдией, затем – в иночестве – Ольгой, в монашестве – Дарьей, а в схимонашестве – Анной. Четыре жизни прожила. Когда была девочкой, её в голодные годы отправляли просить подаяние. И впоследствии она всегда и всем старалась помочь. Но характер её оставлял желать лучшего, так что в детстве мы с нею жили немирно. Порывистая, суетливая, полная каких-то страхов, она часто выводила меня из себя, и не меня одного. В девять часов вечера мама отправлялась за Клавдией на танцы, чтобы забрать оттуда, и тащила её, кричащую, иной раз и за волосы.

После школы Клавдия отправилась учиться на почтового работника. И когда я был уже в третьем классе, прислала мне школьную форму. Форма была замечательная. Из тонкого серого сукна, с литой кокардой на фуражке и красивой пряжкой на кожаном ремне. У нас, поселковых мальчишек, была совсем другая: байковая, с пузырями на локтях и коленях, вечно в каких-то катышках, ремень бумажный, штампованные кокарда и пряжка. Но новую форму я в школу так ни разу и не надел. Не хотелось смущать товарищей, вызывать их зависть. Поэтому надевал я подарок только дома, красуясь перед зеркалом.

Отучившись, сестра вышла замуж за хорошего человека, родила от него дочь и трёх сыновей. Она была честным человеком, из тех, кто всегда ищет правду, готов всем помочь, даже тем, кто не нуждается в её помощи. При этом Клавдия не умела соотносить себя с другими людьми. Скажем, у нашего барака стоял бак с водой и, после того как сестра закручивала кран (а человеком она была очень сильным), отвернуть его можно было лишь газовым ключом. «Ради Бога, не закрывайте воду, мы сами будем закрывать!» – наконец упросила её соседка. Но вместе с тем для многих помощь Клавдии была важна. В Палью, где она жила, сестра опекала всех одиноких поселковых бабушек: мыла им полы, приносила лекарства, ухаживала. Когда туда стал приезжать священник из Троицко-Печорска, Клавдия стала энергично ему помогать. Постепенно её интересы с мужем совсем разошлись, и Клавдия приняла иночество, поселившись в Печорском монастыре.

В монастыре ей очень нравилось. Она возила воду, пасла коз. Местные жители вскоре полюбили её за отзывчивость. Но своеволие, которым Клавдия досаждала сначала матери, потом мужу, стало теперь осложнять жизнь матушке-игуменье. Например, сестра могла, никого не спросив, посадить деревья на территории монастыря.

Во время службы её обступали женщины с просьбой дать совет или чтоб просто пошушукаться, так что игуменья подчас начинала гневаться и грозить посохом. Вдобавок прежние страхи сестры обрели новые многочисленные источники. Брать паспорт Клавдия отказывалась, сотовым телефоном не пользовалась, боролась с ИНН, утверждала, что скоро монастыри с монашествующими канут в бездну, а меня за равнодушие к подобным вопросам записала в разряд безблагодатных батюшек.

Спустя какое-то время она сильно заболела – инсульт, и, приняв в больнице схиму, стала Анной. Вскоре, однако, её выписали, так как устали от капризов и упрямства, а потом наотрез отказывались принять обратно. Пришлось обращаться в Минздрав. Снова подлечили, после чего сестра попросилась ко мне в скит. Плохо слышала, нечётко говорила, была напугана. Спрашивала, не оставлю ли я её, не брошу ли. Слышать такое от родной сестры и схимонахини мне было очень тяжело. Всё её поведение говорило о неготовности предстать перед Богом, и это меня очень тревожило.

Со временем Анна совершенно оправилась и вернулась в Печору. А спустя какое-то время снова оказалась в больнице, на этот раз с прободной язвой. Поехал к ней ухаживать, горшки выносить, делать что потребуется. На месте узнал, что сестра всё ещё без сознания после операции, а выхаживают её и сёстры из монастыря, и печорские мирянки. Вместе молились, и на девятый день Анна пришла в себя. С минуту смотрела на меня неподвижным взглядом, не узнавая, потом заулыбалась – обрадовалась. А у меня слёзы в глазах стоят – все прежние споры и обиды показались такими малозначительными! Анна была совершенно беспомощна, не могла шевелиться и говорить. И если раньше отвергала любую помощь, не хотела принимать подарки – всё сама да сама, – то сейчас без этого ей было не обойтись. Впрочем, уже через неделю она заговорила и начала ходить. Но что-то в ней изменилось к лучшему необратимо, она будто переродилась. Куда-то ушли страхи, когда поняла, что её любят и не оставят, и паспорт появился, и по сотовому без опаски стала говорить, и характер стал покладистым – словом, другой человек. Она честно любила Бога, честно служила Ему, и Он через болезнь привёл её душу в надлежащий порядок.

В начале февраля сестре стало хуже. Её забрали в больницу, откуда выписали за несколько часов до смерти. Пришла в свою келью, попросила привести священника. Исповедалась, причастилась и отошла ко Господу. В день вселенской родительской субботы мы похоронили Анну на городском кладбище, где власти выделили новый участок для обители. Сестра стала первой монахиней, которую там погребли. С её сыном Андреем мы зашли в келью Анны, которую она так любила. Комнатка полтора на два метра. Жёсткая кровать, тумбочка с лампадкой и простенькие бумажные иконки – ни одной из тех, что я подарил ей, куда более солидных. Бессребреница, ничего материального не оставила она после себя, даже на память взять было нечего. Лишь четыре тетради-синодика с бесчисленными именами, вписанными рукой сестры, напоминали о том, что она здесь жила. Мы с Андреем взяли по одной, а ещё две оставили сёстрам.