СКАЗ ОБ ИОВЕ И ЗАЖЁГЕ

Эту повесть написал краевед Генрих Павлович Гунн (Гунькин), ушедший из жизни в 2006 году. Опубликована она была в книге «Клейма к иконам северорусских святых», вышедшей, к сожалению, тиражом всего 3 тыс. экз. Повесть основана на своде «Житие и страдания святого преподобного мученика Иова ущельского, Мезенского чудотворца, вкупе со сказкою о разбойнике Зажеге». Речь в ней идёт о поляке, который 400 лет назад, в 1612-м, оказался не на стороне польских захватчиков и, как Иов Многострадальный, претерпел во имя Божье. Печатаем несколько фрагментов.

В лихолетье в обители святых Зосимы и Савватия появился новый чернец. Был он высок ростом, силу в руках имел немалую, лицом носаст, черноус, виду черкасского (украинского. – Ред.), взгляд имел строгий, но нрава был тихого, и только от обидного словв вспыхивали гневом его глаза, но уста оставались безмолвны. Говорил же мало и о себе ничего. Знали только, что родом он из ляхов, именем Мазовский, что состоял на русской службе и принял правую веру. Отнеслись к нему поначалу насторожённо и направили на чёрную работу – ходить за скотом, но всё снёс смиренно. По прошествии испытания, как грамотный, поставлен был в чтецы-иподиаконы Преображенского храма, а, видя и впредь его прилежность к службе церковной и неустанное рвение в вере, рукоположён в иереи.

И в некотором времени пришёл иеромонах Иов к монастырскому настоятелю старцу Антонию:

– Отче, молю тя, благослови отойти на полуночную страну созидать обитель.

Странна и не ко времени была просьба. Невозвратным представлялось время великих пустынников, созидавших вертограды Христовы по лицу Русской земли, и соревнование с ними было дерзкой гордыней. Иным было их время... Посему упрекнул игумен инока в недомыслии и гордыне и возложил на него епитимию.

Пришёл год 7119, и был тот год погибельный для Русской земли. Вся земля запустела, горе и стон стояли над градами и весями. В Москве изменники-бояре свергли царя Василия, впустили в город литовцев. В Новеграде стояли свейские войска. Не кончалась самозванщина, вместо второго дерзеца появился третий, а остальным счёт потеряли. Бесчинствовали черкасские люди. Безбожные ляхи затворили в темницу патриарха, но не смирился святитель в заточении, рассылал грамотки ко всем русским людям, призывая дерзать на кровь во спасение земли.

Но слаба ещё была русская сила...

Дошла беда и до Поморья. О том же годе свеи воевали Поморье и многие волости разорили, и спасались от них люди на святом острове. На твердыню соловецкую не посмели покуситься свеи, отошли восвояси.

Шайки литовских людей и русских воров ещё бродили по Поморью и Заволочью, ища лёгкой добычи, грабя селения, разоряя Божии церкви и малые обители. Путник не мог безопасно ходить по дорогам. Не щадили и монашествующих, над ними надругивались особенно зло. Северные города и веси сидели в страхе, а мятежники творили с землёй что хотели, и не было на них до поры укорота.

Настал год 7122.

И тогда иеромонах Иов решился и пал на колени перед настоятелем.

– Отче, молю тя, благослови отойти на полуночную страну созидати обитель.

– Камо идеши? – тихо вопросил игумен.

– На Мезень-реку. Доселе не бывало там обителей, а места пригожи.

– Ко времени ль мечта твоя, брате? Лихие люди бродят по земле. Разорят замысел твой, прежде нежели созиждешь.

– К тому призвал мя Господь.

– Ежли Господь... – схватив монаха за руку, прошептал игумен, – то Его моли, а мя, червя, пошто молишь?

В осиновом челноке, в одиночку поднимался он по Пинеге вверх на Пинежский волок. И чем далее был путь, тем короче становились ночи, теплее дни, зеленее луга и леса. На Пинежском волоку на Чермной горе обретался монастырёк убогий.

Устроитель обители Макарий – до иночества Мирон – прежде был попом в соседнем селении. Прост был поп Макарий, обиходу крестьянского, говорил скороговоркой, прицокивая, и, когда рассказывал о виденных им знамениях, глаза его круглились восторгом и ужасом.

– Я цто, грамоте мало свычен, – виновато посмеивался Макарий, – какой я поп!

Плешивый, низенький, в засаленной ряске, он смотрел на гостя, как мужик на грамотного человека, изумляясь его учёности. А гость смущался духом перед великой чистотой веры. Знал он, что видит перед собой святого человека.

– Ой, батька! – качал головой поп. – Одним бы глазком взглянуть на дивную обитель Соловецкую! – и тут же смеялся невинным детским смешком над неисполнимостью своей мечты.

– Не ты мною, друже, я тобою изумляться должен, – говорил Иов сокрушённо. – Зрю свою недостойность. Прежде дерзал в ума гордыне, а ныне, тебя увидя, слабею и трепещу. Не дал мне Господь твоей простой силы.

– Ой, что ты, батька! – моргал глазами Макарий. – Да как же ты... да я... ой, что ты, Бог с тобой!

– Вижу, не смочь так, как ты.

– Да как не смочь! Али трудно дело? На Мезени простору много, земли нетронутые. Первое дело – выбери место красно. Второе дело – крест поставь и живи у того места, не сходи, Бог тебя и наградит, люди добрые помогут, лес станешь сечи, брёвна тесать – вот тебе и монастырь. Али не Божье дело делаем? В Божьем деле Бог поможет!

– Свято твоё простое слово!

И как старшему брату поклонился земно.

А тот глазами заморгал, стал кланяться, заплакал:

– Бог с тобой, Бог с тобой!

И побратались они и поменялись крестами. У Иова был на гайтане крест серебряный, а у Макария деревянный, и стеснялся строитель взять от брата дорогой крест.

– Ой, да как же! – сокрушался он.

– Стало бы суждено так, – увещевал его названый брат. – Быть твоему монастырю богату, а моему деревянну. Не мои слова, чую божественный глагол в сердце.

– Ой, батька, чую и я, не свидеться нам боле на сём свете. Бог с тобой, возьму крест!

Столь горестно прощались братья, что плакали и другие чернецы.

В провожатые назначил Макарий мужика Тимофея, обитавшего при обители и пособлявшего трудом. С ним поднимались на двух челноках сначала по Пинеге до устья речки Ёжуги, где стояла невеликая деревенька, и далее вверх по Ёжуге. Весёлый человек был Тимофей, ладно вёл свой чёлн на шесте под берегом и ещё песни распевал. Лохмат и нечесан был как леший и ходил без шапки.

– Одначе, ты весёлый! – говорил Иов.

– Наши пинежские все весёлые. Вот мезенские, те хмурые. Какую песенку тебе ещё пропеть? Хочешь про Книгу Голубиную?

И звучал в светлой ночи протяжный напев, и тихо струилась белая река, и под белым небесным покровом лежала притихшая земля таинственной книгой, тая в себе неразгаданные Божьи чудеса...

Широко и привольно легла неспешная река Мезень, голубыми плёсами среди красных гор. Дивные крутые откосы-щелья вздымались оправоручь. Взыгравший ветерок подхватил лёгкую лодочку и понёс вдоль берега встречь течения. У лесистого мыса накатом вынесла волна лодочку на песок, и дивно – стих ветер. С забившимся сердцем, ощущая присутствие чуда, вышел Иов на берег. Встал на колени и, воздев руки к небесам, возблагодарил чудный Промысл. Над ним тёмно-красной стеной вздымался береговой откос с нависшими деревьями на круче и чудилось, что встаёт над рекой дивный вертоград с церковными шатрами и маковками и тягуче плывёт над речной далью колокольный гул... Вспомнились прощальные слова названного брата, бесхитростного мудреца: "Сядешь в лодочку, так и плыви и плыви, а где взойдёшь на бережок, там и месту быть".

Пришло лето по сотворении мира сто тридцать третье на осьмый век. Странная молва разнеслась: появились в северной стране разбойники. Десять лет не слыхать было о лихих людях, с той поры как осаждали литовские и черкасские люди Колмогоры и оттуда побежали грабить поморские волости. Говорили, будто объявился внове атаман Зажегин, зорит и жжёт селения, потому он и Зажега. Будто словили его и посадили на цепь на Колмогорах, а он, Зажега, чародейству свычен, вместо руки палку подсунул. Выпросил он у молодого стрельца уголёк, а тот стрелец не знал, что запрещено давать Зажеге. Нарисовал Зажега на стене темницы кораблик, сел в него и ушёл на воду и других колодников с собой прихватил. Дано Зажеге уходить в воду, на воде его нипочём не поймать – обложат со всех сторон, а он уйдёт в воду и в новом месте объявится. Много баснословного было в рассказах и мало верилось, но в одном все сходились – держат путь разбойники на Мезень.

Говорили даже, будто видели Зажегу на ёжугском волоке. Но кто мог видеть? О эту пору люди там не бывают – столь велико множество гнуса: плат подкинешь – висит в воздухе. Так и не знали в Ущельском монастыре, верить или не верить слухам.

Канун был праздника Спаса, Господне Преображение. Кончалась летняя пора, а день стоял знойный, марило, гроза собиралась. Работала братия в заречных лугах на покосе. Один Иов был в обители. Прибежал к нему Сашко, анфимов сын, еле выговорил:

– Разбойники плывут!

Посмеялся Иов:

– Какие разбойники – знать, гости торговые.

– Разбойники! И тятька с ними, я видел! Бежим, отче!

Настал час решительный, час судьбы неминучей.

– Поспешай к людям, сыне, торопись!

– Не уйду без тебя! Убьют они тебя!

– Не обо мне печись, жизнь наша в руце Божьей, обитель спасай!

– Я тятьку умолю, не тронут тебя!

– Повелеваю тебе игуменским словом. Спасай дело Христово. Беги!

И благословил и поцеловал паренька.

Едва убежал паренёк, как ворвались в обитель разбойники и схватили Иова.

Страшно было лицо атамана, всё оно было изрезано бугристыми шрамами, не осталось на нём живого места, торчком росла куцая бородка, над перебитым носом яростно горели глаза.

– Где злато, сребро, быстро показуй! – с нерусским выговором крикнул атаман.

Тут же возле него вертелся Анфим, устьвашский злохотец игумена, и твердил:

– Он это, он! Мне его отдай, атаман!

Ничего не ответил Иов лихим людям. Спутали его верёвками, в рот забили кляп. Кинулись бесчестить святую обитель разбойники. Остался с мучеником Анфим, бил его, плевал в лицо, колол ножом. Но не мог в глаза взглянуть – укоряли глаза.

– Глаза вырежу! – замахнулся злодей ножом.

Окриком остановил его атаман, велел вынуть кляп.

– Где сокровища, говори!

– Сокровище наше – сия обитель.

– Где пинензы, деньги?

Не ответил Иов.

Кинулись разбойники сдирать со страдальца одежду, рванули ворот.

– Смотри-ка, атаман, – крикнул разбойник, – говорит, золота нет, а это что?

И подал снятую с шеи страдальца золотую ладонку.

Взял атаман ладонку, посмотрел, поднял брови.

– А ну, геть отсель! – приказал людям. – Я сам поразмовляю.

Разбойники разбрелись по обители, ища поживы, и не слышали, о чём говорил атаман с пленником, да и услышав не поняли бы – речь шла не по-русски.

– Пан будет поляк? – усмехнулся атаман.

– Я Иов, чернец.

– Откуда у бедного мниха сия вещица? – показал атаман ладонку.

– Надо ли знать тебе? Хорошо, я скажу. Это наша родовая реликвия, тут написано по-латыни "Да хранит тебя Бог" и наше имя.

– Тут написано – Мозовский.

– Таково было моё мирское имя.

– Так ты шляхтич? – и, вынув саблю, он обрезал путы на ногах и руках пленника. – Скажи, как ты стал монахом в этой варварской стране?

– А как ты, пан, стал разбойником?

– Мне не было иного выхода.

– Мне тоже, пан атаман.

Атаман снова усмехнулся.

– Мне трудно поверить, чтобы поляк по крови покинул лоно апостольской церкви и стал монахом в этих лесах.

– Так и мне трудно поверить, что поляк забыл Бога и стал убивать беззащитных людей.

– Посмотри на моё лицо, пан Мозовский. Они клеймили меня. Я сам своими руками вырезал их клейма! Вот почему я так страшен и вот почему я мщу за унижение!

– Нельзя мстить никому, а ты вымещаешь злобу на невинных людях.

– Э-э, то не люди, то быдло.

– Все дети Божьи и тот, кто верует во Христа, знает, что за злодейство единая кара.

– То еретики и вера их еретическая, война с еретиками оправдана.

– Но ты не на войне, ты разбойничаешь, ты вне человеческого и Божеского закона.

– Для чего мне спорить с тобой? Ты – мой пленник. Я верю слову шляхтича и, думаю, ты не лжёшь, говоря, что здесь нет богатства. Я вижу, монастырь ваш беден. Пусть так. Я скажу другое. Ты видел моих людей, это люди без жалости, они никого не щадят. Только я могу тебя спасти, если ты поможешь спастись мне.

– Спасение твоё в едином покаянии.

– Э-э, всё это слова. Я не хотел быть разбойником, но я стал им. Я бежал из темницы и могу скрываться только с такими людьми. Но не думай, что я доволен своей участью. Я хочу на родину, хочу в Речь Посполитую, но мне нет пути. Я мог бы передать моих людей властям, но боюсь, мне это не поможет... Ты мог бы помочь мне, ты мог бы вступиться за меня, как лицо духовное, если я сдам свою шайку властям. Можно придумать и другое...

– Ты боишься человеческого суда, а Божьего суда ты не боишься?

– Оставь... Мы – люди одной крови. Ты чужой в этой стране, как и я. Мы – поляки! Вспомяни нашу родину, вспомяни Речь Посполитую!

– Странно слышать слова о родине в устах убийцы. Я вижу, ты цепляешься за всякую тростинку надежды, но знай – ни от человеческого, ни от Божеского суда тебе не уйти. Ты сказал о нашей родине. Первая моя родина – Господь Бог. Вторая моя родина – Русь, тут я родился, тут моя вера и родина.

– Я предлагаю спасти тебе жизнь, пан Мозовский.

– Я монах и давно умер для мира.

– Ты не знаешь моих людей, они не просто убьют тебя, они предадут тебя таким пыткам, коих не ведали святые мученики.

– Ты напомнил мне, что я шляхтич. Так знай, что ни пан Мозовский, ни монах Иов никогда не примут милости от убийцы!

– Ты прав, я убийца, во мне давно нет жалости, но ты шляхтич и мой соплеменник... Я готов пощадить тебя, но мои люди не любят оставлять свидетелей... Я могу взять тебя заложником...

– Оставь свой гонор, пан разбойник. Мы не соплеменники, мы – враги. Ты был среди тех, кто разорял и бесчестил русскую землю и русскую веру. Избежав возмездия, ты снова льёшь кровь и жжёшь селения. Нет, ты не поляк! Ты – безбожный Зажега, поляки проклянут твоё имя, как проклинают его на русской земле!

– Довольно! – крикнул атаман. – Эй, люди! Он ваш.

Сошёл атаман с горы на речной берег, чтобы не видеть совершаемого, не слышать стонов истязуемого соплеменника.

Набежали разбойники на кровавую добычу и принялись мучить ненасытно.

Щепали сосновые шпильки, загоняли под ногти, сначала на руках, потом на ногах. От мук нестерпимых терял сознание Иов, отливали его водой и продолжали терзать. Секли его ножом, ремни из кожи вытягивали, крест на груди вырезали. Текли слёзы по лицу Иова.

– Смотри-ка, плачет! – глумились разбойники. – Што, ай не по скусу?

– За вас... – простонал мученик.

Смеялись разбойники, только один из них, Ермил именем, понял, что скорбел страдалец о геене, их ждущей в том веке, и сказал:

– Отпустить надо душу к Богу.

– Мало! – заорал Анфим. – Я ему такую казнь удумал! А ну, вяжи его за ...!

Захохотали, загоготали разбойники. Сорвали со страдальца ветхие одежды, обнажили девственное тело его, на которое сам пустынник грехом почитал смотреть, обвязали верёвкой тайные уды его и с лихими криками и смехом поволочили по земле. Добежали до откоса, дёрнули верёвку и отпали тайные уды, скатилось тело страдальца на берег к ногам атамана.

Увидал атаман, что содеяли люди его, увидал взгляд страдальца последний, не на него, на небо Божье устремлённый, услышал слова молитвы на устах в пене кровавой.

– Негоже шляхтичу околети яко псу, – вымолвил атаман, вынул саблю и снёс мученику голову. Откатилась голова и застыло смотрела в небо отверстыми очами.

Отёр атаман кровь с клинка, взошёл в гору.

– А цо, хлопцы, кто таку гарну казнь удумал? – усмехнулся атаман, и те разбойники, кто знал эту усмешку, наполнились страхом.

– Это я, я, атаман! – подскочил Анфим.

– Добже. Не вшиский тако удумает...

Обрадовался Анфим, а атаман продолжал:

– Ты нас сюда пшивел, мовил, богато злата, где воно?

– Я найду, найду, вот сейчас! – засуетился Анфим, почуя недоброе.

– Солгал ты, пшеклентый пёс! Цо за лжу бенде, тебе ведомо? А ну, хлопцы, с раската его!

С гоготом бросились разбойники на новую добычу. Истошным смертным криком надрывался злодей. Потащили его к обрыву, за руки, за ноги раскачали и швырнули. Хохоча смотрели, как, вертясь в воздухе, с погибельным криком летел человек и по-жабьи, глухо шлёпнулся в прибрежное мелководье.

– Ай да искупался! – гоготали разбойники.

С любопытством смотрели, как тело человеческое с отшибленными внутренностями, переломанными костьми, выпавшими из глазниц очами, подобно раздавленному червю извивается, ползёт по красной бровке берега, волоча чёрный след. Доползло до тела страдальца убиенного, ткнулось в ноги его, дёрнулось и застыло.

– А ну, хлопцы! – крикнул атаман удалым голосом. – Зажигай! На то я – атаман Зажега!

Едва бросились разбойники разводить огонь, как прогремел громовой удар, и потряс он всю гору. Небывалой черноты туча встала над горой и наплывала снизу реки дождевая полоса.

– Атаман! – подбежал один разбойник. – Кони скачут!

– А ну, пищали!

– Атаман! – крикнул другой разбойник. – Лодки на реке, обходят нас!

Бежали разбойники к лодке, последним сел атаман. Едва отплыли, как появился на круче всадник и крикнул могучим голосом, перекричав грозовой вихрь:

– Не уйдёшь, Зажега!

И раскололось небо и огненная стрела пронеслась над лодкой, вонзилась в берег, вскипела река, хлынул водяной поток с небес.

Побледнел Зажега, будто крикнул ему ангел смерти. И бежали лиходеи, боясь погони. Но не было погони. Был один Павел с Юромы, что, встреча на дороге мальчонку, скакал на подмогу и опоздал. И лодки были не воинские – братия возвращалась с покоса. Сошлись они у бездыханного безглавого тела многомучимого страдальца, и плакали люди, и лили слёзы небеса.

Погребли святого преподобного мученика Иова Ущельского в его пустыни у храма Рождества Христова с северной стороны, а Анфима, что ног его в смертной истоме коснулся, у ног его.

И великие чудеса стали совершаться у гроба святого: исцелялись немощные и болящие и всем, с верой приходящим, была помощь от чудотворных мощей его.

А Зажега не ушёл, настиг его Божий и человеческий суд.

Бежал он к морю, думал морем уйти. Поначалу, с Двины бежав, хотел Пинегой выйти на Кулой, но задержали его ратные люди на Пинежском волоку, еле отбился. Ушёл в глухую тайболу, там отсиделся, вышел на Мезень. Думал, добро награбя, до низу дойти, захватить шняку, заставить себя везти в каянские или свейские земли.

Но уже вся Мезень была встревожена. В Юроме на круче стояли мужики с кольем и стрельнули по лодке из пищали, а сами спрятались. Хотел покарать их атаман, да раздумал, побоялся людей терять, семеро их было. А скоро и шестеро стало – близко к лесу шла лодка, вылетела из чащи стрела и свалила одного в воду.

Бежал Зажега по Мезени со всех сил, везде, за каждым кустом чудились ему выслеживающие глаза. Людей же по деревням не было, скрывались жители. Зажигал пустые избы – пусть помнят разбойника Зажегу!

Не пошёл Зажега на низ, знал, что ждут его стрельцы в Окладниковой слободе, схитрил, свернул на Пёзу. Думал снова в тайболу забраться, отсидеться на печорском волоке, а по весне выйти на Печору, пробраться на Пустоозеро, захватить купеческий корабль или с аглицкими гостями сговориться – за меха увезут. А то и дальше уйти, за Камень – мало ли места для гулящих людей, мало ли мехов и злата? Не хотят инородцы белого царя, так не завести ли новую смуту, своё царство сибирское объявить? Были замыслы дерзновенны и велики. Одно надо было – от погони уйти, чудилась она по пятам с того дня, как монаха убили, неведомый грозный всадник гнался за ними, и не раз доносился тяжкий конский топот, и не раз в сумеречный час в отдалении на вершине холма появлялся чёрный всадник в свете кровавой зари.

На Пёзе-реке успокоился атаман – не было погони, тихо текла река, спокойны и безлюдны были берега. Отлегло от сердца у лихих людей, легко поплыли они, с песнями. В поздний час остановились разбойники на чистом берегу, костёр разложили, стали кашу варить. Радовались – ещё погуляем, хороша Расея, простору много!

Сварилась каша. Взял ложку атаман, варево попробовать, и поперхнулся: гулко раздался над лугом ужасный голос: «Иов!»

И рухнул атаман в костёр – сквозь шею прошла калёная стрела. Вскочили разбойники, и снова просвистела стрела, пропела, как утиные крылья в ночи, и ещё один упал. Схватился третий за пищаль и навзничь опрокинулся. Бросились двое бежать в разные стороны, да светла ночь северная, и ткнулись оба в землю. Лишь шестой разбойник, Ермил, что пожалел святого, не бежал, лёг, притворившись мёртвым. И услышал над собой:

– Вставай, тять!

Взглянул и увидел чудного богатыря с луком в руке.

– Вставай, злыдень, беги к людям, скажи, что Пашко с Юромы Божий суд свершил!

И бежал разбойник со всех ног, и всю ночь свистело небо Божьими стрелами, утиными крылами, и пришёл он в Окладникову слободу и повинился и объявил всё, как было. Злая была ему казнь – был бит кнутом и ослеплён. И без свету в очах, в рубище убогом побрёл он по городам и весям земли северной и за сухую корочку сказывал добрым людям про Зажегу-атамана, про Пашко Туголукого и про Иова Многострадального.

назад

вперед

---

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга