ЛИСТАЯ ДНЕВНИК...

Кладу печку. Рядом хлопочет баба Аня. Говорю:

– Бабушка, вот, если в рай попадём, построю тебе там домик, печку сложу, и будешь жить.

Отвечает:

– Когда Господь примет.

Говорю:

– Он добрый. Он любит нас. Примет. Чего Ему нас обижать? Мало тебя здесь обижали?!

Бабка говорит:

– Да ладно, можа, поживу ещё... И ты не торопись!

Доделываю боровок, пускаю первый дым.

Бабушка радостно говорит:

– Идёт дымок...

Я, всё ещё в миноре, добавляю:

– И жизнь проходит!

Прибираюсь в доме после работы и… уже стихотворение складываю, не печку:

Идёт дымок,

И жизнь проходит,

Всего делов –

проходит жись!

Земному срок

Господь отводит,

Но сам Туда

Не торопись!

В посредственном настроении я поднимался к недальнему бору – нарвать в суп сделавшихся после недельных ливней обыденными грибов-лисичек. Шёл и мусолил пресную взрослую думу. Очнулся, вздрогнув от пронзительных криков: наперерез мне, по косогору, бежали малыши – девочка постарше и совсем крохотный парнишонок. Девочка что-то несла в руках.

Что-то случилось? Они бежали определённо ко мне, незнакомые дети. Что же случилось?!

– Ко-тё-нок! – донеслось до меня.

– Что? – выкрикнул я озабоченно.

Донеслось уже разборчивей:

– У нас ко-тё-нок!

У девочки в уголках губ темнели приметы черничного варенья, а мальчик оказался отчаянно конопат, в щёлочки между широкими зубами-«лопатами» у него, как когда-то шутил о себе мой одноклассник Эдька Чувашов, «пролазили две буханочки хлеба».

– У нас котёнок! – задыхаясь уже, пролепетал мальчишка, а девочка молча, но так же восторженно, протянула мне навстречу рыжий комочек.

Меня захлестнуло, чуть не опрокинуло детское мироощущение, словно я со всего маху выскочил на обрывистый морской берег – туда, где волны, ветер и солёные брызги. И почти физическую боль почувствовал – от страшной и верной мысли, что это ощущение меня сейчас же оставит.

Дети не заметили моего смятения. Я погладил котёнка, сказал, что он будет пушистый и чтобы они не дёргали его за хвостик, иначе котёнок будет пачкать в доме. И скорее ушёл от них прочь. В их волшебном мире я остался добрым дядей, от души порадовавшимся очередному детскому чуду из чудес. А я, на самом деле, испугался, что не смогу толком исполнить свою роль и что-нибудь обязательно испорчу. К тому же надо было спешить домой варить суп; нынче мы ждали гостей – должен был приехать мой институтский приятель, вспомнивший обо мне в суетном городе после неожиданного инсульта, и встречи с которым я тоже чуточку боялся.

Не было моей вины, что попал в плен, не было! Навалились, оглушили, поволокли. Притащили в блиндаж, стали допрашивать.

– Ничего вам не скажу, гады! Убивайте, пытайте, ничего не добьётесь!

– Ты есть храбрый солдат! Мы таких уважайт! Выпей, закуси!

Жрать и впрямь охота, в окружении невесть сколько. «А чего! От ихнего не убудет, а от меня всё едино ничего не узнают!» Выпил, закусил. Навалился на жратву.

Я снам не верю, но размышляю. Вот приснился вроде вразумительный. Идём мы, несколько человек, по тропке. Вдруг ощущаю весьма характерный резкий запах. Хотел сказать грубо-насмешливо: «Это кто из вас, ротозеев, в собачье дерьмо вляпался?» Только успеваю прежде подумать: «А не я ли сам?» – звучит обличительный голос жены: «Это же надо, как ты вывозился!»

И кто-то третий (не запомнил, кто же это был?!) смиренно присел и лопушком принялся вытирать мне ботинок.

И другой сон. Приснился отец, отчего-то сердится на меня. Я во сне топлю печь, а дрова подкладываю совсем помалу. Он молчит. Потом уже по другому, явному, поводу заругался и говорит: «Ты и печь так же топишь!»

Я через некоторое время понял – теплохладно живу последнее время, без напряжения. А ведь сказано: когда скажут «мир и безопасность», придёт пагуба.

Бабушка Паня рассказывает:

– Ходили в церкву, в Валдай. После зашли на рынок. Там продавали помидоры, красивые! Мы такие впервые видали. С нами дядя Семён ходил. Попросили: «Купи нам!» Он: «Девки, вы же их не будете!» – «Будем, будем!» Купил нам. И ещё по яблоку. Вышли за город, сели в лугу. Кусили по разу, никто больше не хочет. Мы ж думали, что они сладкие! «Девчонки, я ж вам говорил. Ну, не хотите – выбросьте!»

...А потом ничего, привыкли. Стали есть. Теперь вот едим.

Я пересказал эту историю в другой старушечьей компании. Галина Антоновна вспомнила:

– После войны мы ростили помидоры. Красиво считалось. Мужик на работу идёт – дай помидоров, друзьям. Дам, а он – дай ещё два! Чего жмёшься!

Роман

…Я прежде уже читал этот роман. Он произвёл на меня сильное впечатление, но чтобы по-настоящему его понять – был я тогда молод и глуп.

А сейчас звоню в Питер, знакомому литератору:

– Знаете Валерия М.?

– Да, конечно!

– Жив?

Роман написан уже как лет тридцать, я боюсь услышать отрицательный ответ, потому облегчённо вздыхаю, когда слышу:

– Жив, – и дальше: – Что ему сделается!.. Тот ещё подонок!

– Отчего так?

– Обложил меня принародно, пришлось принародно и отвечать. А почему спрашиваешь?

– Перечитал его книгу. Взяло за душу.

– Да?! Не читал. Не читал ничего – принципиально! Но… насколько помню, посредственная личность. Ничтожество!

– Ну… всего доброго. Извините.

Звоню другим знакомым мэтрам, уничтожая плюсовой баланс мобильника, не в силах удержаться. Хочется знать судьбу человека.

– Слышал фамилию... Возможно, умер. Лет-то прошло! Нет, ничего не знаю о нём!

– Извините.

Вспоминаю про подаренный мне – «секретный»! – справочник питерских писателей. К радости и удивлению, в алфавитном списке быстро нахожу инициалы, адрес, телефон. Звоню. Сильно волнуюсь, пока идут гудки вызова.

– Алё? Кто звонит? – старческий женский голос, странный какой-то – полусумасшедший, разбалансированный.

– Валерия Яковлевича можно?

– Минуточку, – начинает звать, голосит истошно: «Лера! Лера!»

У меня тоже сумасшедший пульс. Старуха долго напрягает связки, больше мне в трубку. Устав, снова кричит – уже для меня:

– Не слышит! Он глухой, лежит в другой комнате! Я больная, мне не подняться.

– Извините…

Возвращаю книгу на полку и сколько-то остаюсь так стоять.

Я теперь обречён носить в сердце и автора, и его героев. Как больно, что всё так быстро. Как страшно, если оно без смысла. Но так, наверное, не бывает. Всё имеет смысл! Сама вера в то, что всё имеет смысл, и есть православие.

Завершился крестный ход, но не закончен праздник. Бережно уложив иконы в машину, с Юрием Николаевичем и Сашкой выходим из Александро-Невской лавры, чтобы ехать на Цветочную.

Сашка – бородатый и лысый мальчишка моего возраста, под пятьдесят. У него ясные глаза, с лучистыми морщинками, обветренная загорелая физиономия, пушистая борода. Этот бесхитростный человечек в каждую из наших нечастых встреч утешает меня как мало кто другой, даже из числа заядлых «церковников». Это он не отходил от гроба моего отца, читал Псалтырь в очередь – читал меньше других, но не потому, что не хотел, а оттого, что стеснялся рвать книгу из рук. Это он нарисовал сельский пейзаж и длительное время караулил меня в Питере, чтобы вручить подарок.

– Саш, поехали с нами! – зову его, хоть сам не хозяин в трапезной. – Побеседуем, песни попоём!

– Не, Андрей, не могу! – отнекивается он тихо, но твёрдо. – Тёща ждёт, тёще обещал! Я сейчас по Старому Невскому и до Некрасова! Вот только до метро провожу вас – и почесал!

Возле станции тормозимся. Я крепко прижимаю к себе мужика, от которого исходит какая-то таинственная, укрепляющая сила. Юрий Николаевич топчется рядом, дожидаясь своей очереди, чтобы попрощаться.

– Помолись за нас! – прошу Сашку. Я действительно верю, что его молитвы многое могут.

А он чувствительно тронут. Похоже, ему хочется снова нам что-нибудь подарить. Дарить нечего, он только что отдал мне шоколадного Деда Мороза, купленного, наверное, на последние гроши любимой тёще. Но русский человек всегда найдёт то, что подарить. Сашка рвёт с рук грубой вязки шерстяные рукавицы, обнажая здоровенные кисти с синими наколками, суёт мне:

– Возьми! На память!

– Ты что, – бормочу, – сам-то… Мороз же! А тебе идти ещё далёко…

– Нормально всё! Бери! Мне жена другие свяжет!

Я беру: не взять – нельзя! Сашка, Сашка, не там мы, писатели хреновы, ищем героев для своих романов.

Можно играть в куклы. В солдатиков, в машинки. Можно играть в директора, даже в директора православного. Можно всю жизнь проиграть. А можно жизнь... выиграть. Просто и честно. И кажется, что старая формула «Хочу, чтобы со мной пошёл в разведку!» работает до сих пор!

Во всех деревнях поставили телефонные автоматы, иногда прямо посреди чистого поля. В Заручевье к такому автомату подходит странного вида мужик, снимает трубку и говорит:

– Алло! Слышите? А как мне связаться с Путиным или хоть с Медведевым? В блог им написать?! Вы что! Они ж президенты! Разве можно?! ...Чево хотел? Понимаете... Деревня наша умирает. Пусть хоть чево-то сделают! А? Это не к ним? Тьфу! – махнул рукой.

Уже хотел трубку повесить, напоследок спрашивает:

– А с кем я разговаривал? Что?! Сам с собой?! Понятно.

Пошёл.

Пожурил Херувим моих незадачливых сельских земляков за беспутно прожитые жизни. Со вздохом распахнул маленькую дверцу, откуда вылился ослепительный свет:

– Заходите, горемыки!

И меня будто только заметил:

– А этот? Тоже ваш?

Мужики замялись. Я со страхом ожидал ответа. Наконец тот, что с синяком под глазом, которого я на днях жизни учил, нехотя буркнул:

– С нами… Наш.

– Ну, давай иди уже, – снова вздохнув, Херувим ласково шлёпнул меня по затылку.

Отправились мы с Юрием Николаевичем на родник за водой. Проходим мимо развесёлой компании молодых сосенок, дедушка говорит, махнув рукой в их сторону: «Верно говорил Владимир Алексеевич – сеять надо! Это мы с ним натрусили семечек из шишек. Посмотрите, как они теперь веселятся!»

На международных гонках соревнуются джипы-внедорожники от ведущих автомобильных фирм мира. Здесь и «Судзуки», и «Хаммеры», со всякими независимыми подвесками и прочими наворотами. Трасса сверхсложная, пересечённая, машины часто ломаются. А чуть поодаль неутомимо болтается русская «буханка» – фургон «УАЗ». Один из зрителей спрашивает: «А эта тачка что здесь делает?» Другой машет рукой: «Она вне конкурса. Для аварийных ситуаций!»

Вот вам ещё один образный ответ на извечный вопрос, что такое Русь в судьбах мира.