В 1931 году закрыли храм в Пажге. О. Иоанн начал служить в городе, в м. Кируль. В 1934-м году убили Кирова. В одну ночь взяли семьдесят церковнослужителей. Кое-кто не выдержал гонений - отрекся от религии. Они “каялись” по радио, они говорили о своем “прозрении” на митингах, о кознях клирикалов рассказывали в красных уголках... Отступников было немного, но такой шум поднялся вокруг каждого расстриги, что создавалось впечатление массового выхода из Церкви.

А священник Свято-Вознесенского храма вел службу, будто и не знал про тяготы. Тихий, кроткий, смиренный, он ни с кем не вступал в диспуты, обсуждения. Молился, выполнял требы и остерегался суеты всяческой: мирской и околоцерковной. Найти на него компромат было крайне сложно.

* * *

В 1935 году Сталин изрек:

- Дети за отцов не отвечают. Воспользовавшись временным послаблением, дочь о. Иоанна Соня успела поступить на курсы воспитателей детдомов при педучилище, А через год она уже отвечает за группу 200 трудновоспитуемых Нияшерского детдома Это были дети врагов народа. Мальчики и девочки из семей дворян, купцов, интеллигентов... Растерянные от сыплющихся со всех сторон ударов судьбы, поникшие в несчастий. Это .особый разговор, как 18-летняя девушка научилась быть каждому из них человеком нужным. Она увидела, что нашла свою стезю. И шла по ней 43 года.

* * *

- Когда арестовали папу, мы были в такой растерянности, что только плакали. Мы очень боялось: сейчас придут и всех отправят куда-нибудь в ссылку. Но больше всех беспокоила судьба отца. Посмотрела я на вдруг постаревшую мать, на младших Захаровых: что же, мне надо идти к мучителям.

Сейчас и представить трудно как это опасно было - тревожить “органы”. “Лишенец” ведь не имел никакой надежды на защиту закона, он - потенциальный враг самим фактом своего рождения, а если вдобавок ближайший родственник его в тюрьме, то враг-вражина бесспорный.

- Пришла я к прокурору по фамилии Нетыкса. Вошла, вся трепещу и еле слышно интересуюсь: где мой отец? Прокурор до-о-лго молчит, смотрит. А потом веско так: “Не ходите больше никуда, никого не спрашивайте: ни-кто-ни-чего не скажет. И я не скажу!” После этого мы и думать боялись, чтоб хотя бы поинтересоваться судьбой папы.

Списки реабилитированных уже в газетах публикуют. Уж сейчас-то самое время узнать, где мой безвинный папа похоронен. Надо бы письмо послать с этим вопросом туда, в органы. Но... до сих пор боюсь с ними дело иметь.

Мы сидим с Софьей Ивановной в горнице ее дома в Межадоре. Я осматриваюсь. Старая мебель, необходимые книги и никаких безделушек, никаких ярко раскрашенных плакатных календарей. На стенах фото молодых родителей, большой портрет безвременно усопшего сына-первенца, а за стеклом рукодельного серванта спасенная из разрушенной часовни икона Михаила Архангела.

В годы гонений ее прятали от посторонних глаз. И никто, вроде, не знал про тайный схорон. Но вот летним сухим полуднем занялся пожар в Межадоре. Народ был за рекой, в 12 километрах, на сенокосе. За час огонь охватил весь Маля-шор - нижний конец села. Сильный ветер гнал его к центру Межадора. И явились в дом женщины, самые что ни есть безбожницы, взмолились: вынеси против огня Михаила Архангела. Знали, оказывается, односельчане про тайник. С пением молитв, высоко подняв икону, пошли женщины встречь пожару. И, чудо, утих ветер, лег огонь. За один дом от Морозовых остановился.

- ...Брат мой, Борис Иванович, вы его знаете, - директор 12-й школы, видел дело отца. Работал он уже директором, а в партию не вступал. Вызвали его и говорят: Что же это вы, уважаемый? А он: да у меня прошлое сомнительное. Отец мой - священник репрессированный, вы, поди, не знаете.

- Мы все знаем. Вступайте в ряды...

- Хорошо. Но при условии, что я прочту уголовное дело отца.

Принесли дело на короткий миг, а сами рядом стоят - глаз не спускают. Только и успел он прочесть опись вещей, что от расстрелянного отца остались: крестик, очки, расческа... Перевернул страницу, а там диалог со следователем:

“ - ...Вы должны выступить по радио и объявить, что порываете с религией.

- Не могу.

- Вы должны сказать про разрыв с амвона своей пастве.

- Не могу!..”

Тут у Бориса Ивановича дело выхватили и унесли.

Такую вот историю я слышала. Может, что и не так передаю - не взыщите. А Борис Иванович вступил в партию. Кто его за это осудит? Вы его осудите?

- ...Я вот про всеобщий страх, - продолжает Софья Ивановна. - Сестра моя, Маргарита, когда умирала, просила племянницу: “Детям моим не обмолвись, что они внуки священника”. Это было в 1972 году.

* * *

Будь жив сейчас о.Иоанн, как бы он радовался, что растут у него 18 правнуков. Все они крещены в православии. Это ли не торжество веры? Так что не зря светилась ночами потаенная лампада в Свято-Вознесенском храме.

* * *

Дело № 16646. Синенькая тоненькая папка, в которой всего шесть листиков.

Страница первая. Просьба к прокурору Попову о выдаче санкции на арест Захарова Ивана Михайловича, священника Кирульской церкви, который “систематически проводит контрреволюционную пропаганду против мероприятий советской власти. Захаров подлежит аресту и привлечению к ответственности пост. 58 п. 10 УК РСФСР”. Подписи сотрудников госбезопасности: Ковалев и Выжленцов. Тут же резолюция: “Арестовать. Прокурор Попов”. И было это 4 сентября 1937 года. А через полмесяца готово обвинительное заключение. “Протоиерей Захаров И.М. клеветал на партию и правительство, систематически проводил контрреволюционную пропаганду... в Кирульской церкви устраивал контрреволюционные сборища (в особой комнате) ...Будучи допрошенным, виновным себя не признал, по свидетельским показаниям достаточно изобличается. Следствие по делу считать законченным, предъявленное обвинение доказанным. Дело подлежит к передаче на рассмотрение тройки при УНКВД”. Под делом стоят те же подписи. Выписка из протокола заседания тройки. В ней всего-то четыре строки: “Слушали: дело обвиняемого Захарова И.М., священника. Постановили: расстрелять, дело сдать в архив”. Подписей нет. А число указано - 24 сентября.

Нет в деле показаний обвиняемого, нет свидетельских показаний. Привели священника в тюрьму и через два десятка дней приговорили к расстрелу. Просматриваю еще раз папку. Ага, вот серый, прошитый грубыми нитками конверт. В нем паспорт о.Иоанна. Выдан в 1936 году, действителен до 37 года. Паспорт без фотографии и содержатся в нем скупые сведения: год рождения, место прописки и несмываемое “клеймо” в двух словах: служитель культа. Вот и все дело. Еще раз просматриваю папку. Вот следователь пишет: “Захаров виновным себя не признал (л.д.13)”. Л.д. - это лист дела. Стоп, но то депо, которое мне выдали, заканчивается бумажкой под номером шесть. Вот еще непонятное место: “...устраивал контрреволюционные сборища... (л.д. №15, 16, 19)”. А где эти листы? Изъяты? Кем, когда, зачем?

Работница чекистского архива утверждает, что сделали это давно. Странно. Родственник репрессированного, знакомившийся с материалами этого же дела, приводит фрагменты диалога о.Иоанна со следователем. Не в последний ли день перед приходом корреспондента “распотрошили” дело № 16646? Неужели ради чистоты мундира своих предшественников нынешние сотрудники Министерства безопасности продолжают скрывать всю правду о репрессиях тех лет?

* * *

Внучка о.Иоанна Ангелина Михайловна Морозова как-то показывала город туристам, шведам-мормонам. Привезла их и к Свято-Вознесенскому храму. Довольно индифферентно осмотрели гости церковь внутри, без особого любопытства прошли вокруг храма - все как везде в России. Случайно обмолвилась, что ее дед был последним священником этого храма, что был расстрелян за то, что не отрекся от Христа. И будто подменили флегматичных скандинавов. Ее фотографировали на фоне церкви и чуть ли не каждый из группы просил высокой чести запечатлеть себя с внучкой христианского мученика.

Ангелина Михайловна была в смятении. Вот, значит, как видят поступок деда эти скептичные, пресыщенные лицезрением диковинок всей Земли люди. Они полны уважительного почтения к памяти человека, за Христа пострадавшего. А мы?