ЧТЕНИЕ

Леонид ГАРКОТИН

ПАНЬКИНО СЧАСТЬЕ

Панька шла по рынку нарядная и весёлая. Вместе с подругой своей Саней они отметили Панькин день рождения в прижелезнодорожном кафе, выпили по кружке пива и съели по котлете, обильно политой чесночным соусом и приправленной хорошей порцией картофельного пюре. Весело переговариваясь с продавцами, они подошли к овощному ряду и стали прицениваться к помидорам и огурцам.

– Иди ко мне, ненаглядная! Я ведь тебе должен, вот сейчас и рассчитаюсь свежими огурчиками и па-амидорчиками, – раздался голос сзади.

Панька замерла и побледнела. Больше четверти века минуло, а голос этот, с акцентом, мерзкий и страшный, узнала бы она из тысячи голосов. Она медленно повернулась и сразу же увидела его – чудовище, которое когда-то отобрало у неё детство и право быть такой, как все: расти счастливой, любить и быть любимой, родить и растить детей, слышать и наслаждаться самым нежным словом на земле – мама.

Он сидел на ящике среди овощного изобилия – погрузневший, с седыми, свисающими из-под засаленной кепки волосами, небритый, неопрятный, но всё с той же кривоватой ухмылкой, обнажавшей поредевший нестройный ряд золотых коронок. Его взгляд, как и прежде, был жёстким и колючим. Он повелительно поманил её к себе толстым и грязным пальцем.

Панька, как и тогда, много лет назад, опустила глаза, робко сделала шаг вперёд… но вдруг выпрямилась, глаза её потемнели и впились в его глаза, вмиг заметавшиеся и забегавшие, словно в поисках защиты. Панька стремительно приблизилась к нему, резко наклонилась и, собрав в комок всю ненависть и боль, копившиеся в душе многие годы, плюнула прямо в глаза, в ухмылку, в чёрную душу его.

От плевка этого он отшатнулся, опрокинулся вместе с ящиком, быстро встал на четвереньки и резво пополз в сторону, истошно заголосив:

– Па-а-амагите! Па-амагите!

И это растянутое «а-а-а» теперь уже не испугало, а развеселило Паньку. Она подняла опрокинутый ящик, присела на него и с интересом посмотрела на это уползающее жалкое существо, чувствуя, что нет уже в её душе той ненависти и того страха, которые жили в ней минувшие годы. Лишь жалость захлестнула её к одинокой и нескладной своей жизни… И вдруг она почувствовала огромное желание хоть на минуточку увидеть своих сестёр – Степаниду и Зину.

*    *    *

Отца Паня не знала. Она родилась после его ухода на фронт, а через месяц мать получила похоронку и, оплакав гибель мужа и горькую вдовью долю свою, стала жить и работать, изо всех сил стараясь поднять двух малолетних дочек.

После окончания вой-ны приняла на постой командированного инженера, который командовал строительством нового коровника. Инженер в положенный срок завершил строительство и уехал к себе домой, а у Панькиной матери тоже в положенный срок появилась на свет третья дочка, светловолосая и улыбчивая Зина. Жизнь послевоенная потихоньку налаживалась. Мать работала на ферме, старшая сестра Степанида училась в сельскохозяйственном техникуме, а Панька хлопотала по хозяйству и смотрела за подрастающей младшей сестрёнкой.

В то лето, когда Зине исполнилось семь лет, всё и случилось. К материной тёте Дусе, старой и немного глуховатой, председатель привёл на постой уполномоченного по заготовкам, невысокого и коренастого мужчину, который очень быстро освоился в тёткином доме и вёл себя так, словно у себя дома: распоряжался, как хозяин, строго отчитывал тётю Дусю за мелкие промахи. А та не обижалась, наоборот, была рада, что в доме живёт мужик. Одинокая и бездетная, она с удовольствием готовила еду, мыла посуду и наводила порядок в своём и так всегда убранном доме, стирала и гладила одежду постояльца и называла его не иначе как Филипп Вазгенович.

Панька Филиппа жутко боялась. Когда он приходил в их дом, она старалась быстренько выскользнуть на улицу или спрятаться за перегородку, но он каждый раз останавливал её и, обнажив ряд золотых зубов в кривой ухмылке, выбрасывал в её сторону руку, а потом, поманив пальцем, властно говорил: «Подойди ко мне, у меня что-то для тебя есть».

Она робко приближалась, интуитивно чувствуя опасность, и останавливалась в шаге от него. Он же, ухмыляясь, доставал из кармана горсть конфет или большой кусок сахара и протягивал ей. При этом взгляд его был таким холодным и колючим, что Паньку пробирала дрожь и по телу катились мурашки. Она тихо благодарила его и быстро уходила.

Дары Филипповы Панька не ела, а отдавала подружкам, которые с радостью их принимали и втайне завидовали Паньке. В их домах богатства такого не было.

Филипп часто заходил к Панькиной матери после её возвращения из города. Мать возила туда молоко и сдавала его на приёмный пункт молокозавода. С Филиппом они всегда о чём-то долго шептались. В доме появился достаток, а у тёти Дуси – мечта её послевоенной жизни: две козы.

Сытная жизнь продолжалась недолго. Мать задержали в перелеске за разбавлением молока водой. Две фляги она снимала с телеги и оставляла в кустах, а оставшееся молоко разводила водой из поднятых двух других фляг, оставленных заблаговременно тут же. В доме произвели обыск, нашли пакет с деньгами. Мать осудили на десять лет, подельника своего она не выдала.

Паньку с Зиной забрала к себе баба Дуся, а опекунство оформили на Степаниду, закончившую к тому времени техникум и работавшую в городе.

*    *    *

В тот погожий день отмечали Панькин день рождения. Баба Дуся испекла пирог, Филипп привёз из города красивое платье и велел надеть его. Подарку Панька не обрадовалась, но ослушаться не посмела. Панька угощала подружек чаем с пирогом и чувствовала себя настоящей хозяйкой праздничного стола. Радовалась, глядя на неё, и баба Дуся: девчонке всего тринадцать лет, а как ловко управляется она с домашними делами.

Закончив праздничное чаепитие, Панька вместе с подружками ушла гулять на улицу и домой вернулась лишь к вечеру. Дома был один Филипп, баба Дуся ушла к соседям да там и засиделась, а Зина уже больше недели гостила в городе. Изверг запер дверь и изнасиловал девочку.

В бреду Панька скороговоркой твердила: «Я никому не расскажу, только не трогайте Зину…»

…Фразу эту она повторяла потом много раз. Баба Дуся протирала чистой тряпочкой пот со лба девочки и в минуты затишья аккуратно с ложечки вливала ей в рот настои трав, тихонько успокаивая:

– Потерпи, девонька, скоро придёшь в себя, всё страшное уже позади. Не вернётся он больше, – а сама вздрагивала при каждом шорохе и стуке во дворе.

Спокойная и жёсткая фраза Филиппа: «Пикнешь кому, всех убью!» – вселила в старую Евдокию животный страх за девочек. Она благодарила Господа, что старшую Степаниду послали на какие-то курсы в областной город, а младшая Зина гостит у родственников – и не знают они, не ведают о случившейся беде.

Дверь Евдокия держала запертой, а подружкам Панькиным говорила, что приболела Панька и несколько дней полежит в постели.

Панька медленно приходила в себя, стала выходить на улицу и общаться с подружками, лишь по ночам во сне сильно кричала. Баба Дуся успокаивала её и продолжала поить травяными отварами. Квартирант более не объявлялся, и весь кошмар потихоньку стал забываться.

*    *    *

Пять лет пролетели незаметно. Панька повзрослела, расцвела, днём трудилась на ферме, вечерами бегала на танцы, а вернувшись, весело тормошила Зину и бабу Дусю и шутила:

– Вот выйду замуж за Генку, уеду в город, что вы без меня делать будете?

Баба Дуся пугалась и торопливо говорила:

– Ишь чего удумала! Я совсем никудышняя стала, вижу плохо и не слышу почти. Степанида на ответственной работе в городе, да и семья у неё, забот да хлопот полно. А она замуж собралась. И не думай даже. А Зинка как же будет? Нет, девонька, угомонись.

– Да ладно, сами угомонитесь. Пошутила я, не хочу замуж, – хохотала Панька и, крепко обняв любимую сестрёнку, тащила её спать.

Беды, как всегда бывает, посыпались неожиданно. Пришло извещение о смерти матери. Евдокия, выслушав известие, даже не вскрикнула, а просто повалилась на пол и подняться уже не смогла. Приехавший врач, осмотрел старушку и сказал:

– Сердце работает нормально, но её парализовало. Нужен уход, может быть, заговорит, но ходить не будет.

Паня крепко прижимала к себе плачущую сестрёнку и шептала:

– Ничего, Зина, мы справимся. Будем за бабушкой ухаживать, и вот увидишь, она поднимется. Она крепкая у нас, поправится. Всё хорошо будет.

Хорошо не получилось. Через неделю в доме появился Филипп. Увидев его, Паня вскрикнула и без сил опустилась на лавку. Громко вскрикнула и баба Дуся, а потом чётко сказала: «Сатана. Сатана вернулся», – и попыталась привстать, но не смогла и бессильно заплакала.

Филипп же, не обращая внимания на больную старуху, подошёл к Пане, взял за подбородок, приподнял лицо и, глядя в глаза своим жутким жестоким взглядом, произнёс:

– Вижу, расцвела... Иди в машину, и без шуток мне. Зинку на улице видел, тоже подросла и похорошела.

В машине что-то по-своему сказал сидевшему за рулём брату. Тот так же криво ухмыльнулся, обнажив ряд таких же, как и у Филиппа, золотых зубов, и подмигнул Паньке:

– Будешь слушаться – сестру не тронем, не будешь слушаться – будет как с тобой. Поняла, красавица?

Панька поняла это уже давно и послушно кивнула. Серая «Волга» резво покатила в город. Страшась за сестрёнку, Панька безропотно покорилась судьбе.

С этого времени по вечерам серая «Волга» увозила Паньку в город, а ранним утром привозила домой. От неё пахло пивом, чесноком и пряными соленьями. Она мгновенно засыпала, а проснувшись, быстро разбирала привезённые с собой продукты, готовила завтрак, кормила сестрёнку, отправляла её в школу, а потом обнимала бабу Дусю и горько плакала. Баба Дуся, на удивление всем, оправилась, нетвёрдо, но уверенно ходила по дому и даже пыталась что-то делать по хозяйству. Она гладила Паньку, как и в детстве, по головке и приговаривала:

– Держись, девонька. Видно, доля твоя такая. Держись да проси у Господа терпения. Боюсь за Зинку я. Может, Степаниде рассказать всё? Василий-то её начальник большой. Может, избавит нас от проклятого.

Панька вытирала слёзы и строго-настрого запретила бабе Дусе даже думать о том, чтобы рассказать всё старшей сестре. Муж Степанидин быстро делал карьеру, и ему не нужны были чужие проблемы.

*    *    *

Степанида в ту пору возглавляла какой-то участок на крупном сельхозпредприятии. Она редко навещала родных, иногда присылала небольшие переводы и открытки к праздникам, которые старушка бережно складывала в верхний ящик комода.

В последний свой приезд, увидев не совсем трезвую Паньку, Степанида молча собрала её вещи, вынесла за порог и велела немедленно убираться из дома. На увещевания бабы Дуси ответила:

– Нам грязь в доме не нужна. О Зине думать надо. Нечего девочке смотреть на её безобразия.

А покорно удаляющейся Паньке крикнула вслед:

– И не вздумай нигде козырять моим именем, а то я быстро приму меры и упеку тебя куда следует за тунеядство!

За тунеядство привлечь Паньку было нельзя. Она числилась уборщицей на рынке: Филипп подстраховался. Но работу она выполняла ту, которую определял он. Баба Дуся, потрясённая изгнанием Паньки, решилась рассказать Степаниде правду. Та внимательно выслушала печальный рассказ старушки, как-то брезгливо поджав губы, и назидательно ответила:

– Филипп Вазгенович – сын известного человека, и порочить его честное имя вам никто не позволит. Поэтому, если и было такое, в чём я лично сомневаюсь, лучше молчите. А эту гулящую надо было выгнать ещё три года назад, когда она бросилась в его объятия, увидев красивую машину.

Вечером Степанида долго читала нотацию Зине о нравственности, о принципиальности и об ограниченности падшей сестры. Зине жалко было Паню, но она и сама, повзрослев, начала сторониться сестры, даже попросила её не приходить к ней на выпускной вечер, чем очень огорчила и сестру, и бабу Дусю.

На выпускной Паня всё же пришла. Она не могла пропустить такое событие в жизни младшей сестрёнки, готовилась к нему, купила Зине подарок и большой букет цветов. Шла и представляла, как обрадуется Зина, как повиснет у неё на шее, звонко расцелует и, как всегда бывало, крикнет: «Панечка, ты у меня самая лучшая сестра в мире!» – а потом весело умчится к друзьям и подружкам. А она, Панька, будет стоять и смотреть ей вслед, тоненькой, шустрой и озорной, своей любимой сестрёнке, и, не замечая скатывающихся по щекам слезинок, думать: «А ведь не так уж и горька жизнь, есть в ней счастье. Вот оно – шустрое, быстрое и бесконечно любимое».

С такими светлыми мыслями и вошла Паня в зал и сразу же увидела Зину, нарядную, красивую и повзрослевшую, приветливо помахала ей рукой. Зина подошла, но не радостная и улыбающаяся, а хмурая и расстроенная, посмотрела враждебно и тихо сказала:

– Я ведь просила тебя не приходить сюда. Уйди немедленно, мне стыдно стоять рядом с тобой, люди смотрят. Тебя же весь город знает.

Резко развернулась и ушла.

Паня вышла на улицу, положила подарок и букет на школьное крыльцо и тихо побрела по тротуару. Слёзы застилали глаза. Она свернула на дорожку, ведущую в парк, прошла вглубь парка и села на траву, прислонившись спиной к старому клёну. Здесь и нашёл её племянник Филиппа, который сообщил о смерти бабы Дуни.

На похороны Паньку не пустила приехавшая Степанида, и прощалась Панька с утешительницей своей лишь на третий день после отъезда Степаниды и Зины. Распластавшись на могильном холмике и обняв его руками, Панька выла. Выла не по-человечьи, по-звериному. Она ясно сознавала, что исчезла последняя ниточка, державшая её. Ушла опора, крепкая, мудрая и ласковая: та, которой доверяла и поверяла Панька самые затаённые уголки души своей, та, которая понимала, поддерживала, жалела и любила её. Любила той необыкновенной любовью, какой любят матери неудачливых, неумелых, заблудившихся в жизни детей своих, непутёвых, но самых родных.

Теперь Панька осталась совсем одна. Ни одной родной души в огромном мире. Она и в дом, где выросла и жила, больше не заходила, словно боялась нарушить воцарившееся там молчание. Лишь могилку бабы Дуси содержала в чистоте и порядке. Заказала кованую оградку, поставила лавочку, столик и добротный вместительный ящик с плотно закрывающейся крышкой, в котором хранила нехитрые инструменты для ухода за цветами, завёрнутый в пакет мамин платок и переданную ей соседкой иконку с ликом Пресвятой Богородицы.

Цветы Панька любила – они напоминали ей дом – и ухаживала за ними охотно и с любовью. Тут росли и любимые Панькины розы, и бабы Дусины фиолетовые флоксы, и мамины ромашки, и Зинины фиалки, любуясь на которые, Панька представляла сестрёнку – маленькую и ласковую, крепко обнимающую её за шею, вкусно пахнущую свежим хлебом и парным козьим молоком.

Только здесь, у родной могилки, в этом цветочном раю, отдыхала Панька, достав из ящика и крепко прижав к себе икону Заступницы. Здесь открывала она, как и прежде, душу свою бабе Дусе, рассказывая о своих делах и печалях. И казалось Паньке, что слышит её баба Дуся и жалеет, и вместе с ветерком осторожно и нежно гладит по головке и тихонько успокаивает: «Держись, девонька, из последних сил, но держись. Бог милостив, заступится обязательно».

*    *    *

А сейчас, встряхнувшись от воспоминаний, Панька встала с ящика, даже не посмотрев в сторону лежащего на земле и всё ещё скулившего от страха подобия человеческого, и направилась к автобусной станции, чтобы поехать к бабе Дусе.

Ещё издали увидела она, что не одна баба Дуся. На лавочке сидели три женщины. Сердце Панькино бешено забилось. Она ускорила шаг, подошла к оградке и глазам своим не поверила: со скамейки встали сёстры её Стеша и Зина и сама она, Панька, молодая, красивая и счастливая. Сёстры улыбались, а девушка из той, счастливого кусочка, Панькиной жизни протянула к ней руки и смущённо сказала:

– Здравствуйте, тётя Паня. Я Паша, дочь Зинаиды Павловны, ваша племянница.

Панька обняла её, крепко прижала к себе, ощутив тепло родного человека, и, не в силах что-либо сказать, нежно гладила девочку по волосам: «Вот и пришло настоящее и долгожданное моё счастье, выстраданное в муках и унижениях. Запоздалое, но такое огромное и желанное».

Тем же вечером поезд уносил Паньку в город, где жили сёстры и где купили они для Паньки уютный, утопающий в цветах и зелени домик на окраине. Сёстры и племянница мирно спали, а Панька лежала на верхней полке и в который раз всматривалась в пожелтевший листок с бабы Дусиными каракулями, где писала она Зине про беду Панюшкину и про жертву её во имя Зининого спасения. Дочитав последнюю фразу: «Теперь ты, Зинушка, всё знаешь, а как поступить – решай сама», – Панька отложила листок, двадцать лет пролежавший в неразобранных бабы Дусиных бумагах и случайно обнаруженный племянницей, и с любовью посмотрела на спящую девушку. Мерно стучали колёса, поезд всё дальше увозил Паньку из той страшной жизни, которую хотелось забыть, стереть, вытравить из памяти, чтоб никогда больше не вспоминать.

Под этот мерный стук колёс забылась Панька лёгким, неглубоким сном и увидела бабу Дусю. Баба Дуся подошла к ней, встала рядышком, улыбнулась, стала гладить по головке и приговаривать: «Выдержала ты всё, девонька. Закончились теперь твои мытарства, очистилась душа и просветлела. Радуйся да Господа благодари. А обо мне не печалься. Присмотрит за мной Саня, подружка твоя».

Панька вздрогнула и открыла глаза. Рядом стояла Зина, положив свою голову ей на плечо, и нежно гладила сестру по волосам.