ОТЧИНА НА СВЯТОЙ БЕЛОРУССКОЙ ЗЕМЛЕ Сегодняшний день наших западных православных рубежей Бабушкина страна В прошлый раз я была у бабушки на Пасху, в мае 1994 года. Цвели яблони и тюльпаны, и широкий Днепр голубел за строящимся на пригорке храмом. Достроили Троицкую церковь к Покрову 1995 года, освящать ее приезжал из Гомеля епископ Аристарх. В старой же деревянной церквушке сейчас крестильня, и «монашки живут». Бабушка вспоминает, как возвращалась однажды из-за Днепра, куда носила отцу обед, и увидела, что у церкви «митинг», много народа с красными бантами и флагами: «Это революция и была». А какая, февральская или октябрьская, она не помнит, хотя была уже 8-летней девочкой. Я тоже до 8 лет жила в Жлобине, а потом 30 лет кряду приезжала к бабушке все с большими перерывами. И за это время в ее доме ничего не изменилось, постарели только деревья в саду, и вырос рядом с домом храм. За долгую дорогу столько домов, похожих на бабушкин, промелькнуло за окном машины, а увидишь ее комнату – нет, такая одна на всем белом свете. Сколько помню себя, бабушка всегда встречает и провожает нас у своей калитки, вот и сейчас тоже. Недавно у нее родился праправнук Гриша, милый голубоглазый малыш, после тех красных флагов с бантами – пятое поколение. И какой будет его жизнь? Бабушка вышла замуж в 18 лет. Пошли дети, и в 33 года, к началу войны, было у нее их уже пятеро, да один мальчик умер.
Мужа забрали на фронт сразу, и бежать от немцев бабушке пришлось с семьей старшей сестры. Все на одной подводе, схватив кое-какое барахлишко и оставив дом на мать, мою прабабушку Татьяну. Так и вижу их: на передке телеги дед Артем с вожжами, а за ним две встревоженные женщины с оравой ребятишек. Бежать пришлось долго и далеко, до самой Волги, оставив по дороге и лошадь, и телегу. Документов на мужа не было, и бабушка чудом получила «аттестат»: два земляка подтвердили, что муж у нее на фронте. Старшей Кире было 13 лет, младшему Сереже – годик. На работу в колхоз бабушку не гоняли, жили впроголодь. И вот однажды случилось чудо – прилетел и угнездился под хатой пчелиный рой, дважды набирались для детей полные «ночевки» (большие корыта) меда. Летом 42-го муж приезжал в отпуск – и родилась моя тезка, маленькая Наташа, так что возвращались на пепелище уже шестеро ребятишек. Поначалу все приютились у соседей, на месте дома и впрямь было пепелище, я видела такие в Хатыни – одна труба печная торчит. Дед вернулся с фронта только тогда, когда старшая Кира написала письмо командиру его части, расквартированной в Прибалтике. Та же Кира и встречала его ночью на вокзале, чтобы показать дорогу. Дед, поглядев на детей, сидевших вповалку на полу чужой хатки, закручинился и сказал: – Видно, кончилось мое время. Устроился на работу, осмотрелся – да и ушел к другой, молодой и свободной. Бабушка хотела сделать аборт. Тогда ей приснилась умершая в войну мама, подвела за руку к черной пропасти и сказала: «Смотри, страх какой!» Мальчик появился на свет одновременно с рождением первой внучки, что не редкостью было в больших семьях. И вдовая бездетная бабушкина сестра Наталья поселилась вместе с ней и до самой смерти помогала растить детей. В детстве это воспринималось, как яблоки в саду: деда нет, зато две бабушки. Деда я никогда не видела, к бабушке он не приезжал. – Бабуля, а ты другим не завидовала, у кого все хорошо? Бабушка, не очень понимая мой вопрос, отвечает: – Однажды на собрании в школе учительница сказала: «Посмотрите на Бартошкину, у ее детей ни у одного вшей нет, а сама хуже всех одета». Там такие разодетые были дамы, я обрадовалась, что нас хвалят. Дети выросли и выучились, разъехались по стране: на Север, в Сибирь, на стройки коммунизма или в армии служить. С бабушкой осталась только младшая, Наталья, поздно вышедшая замуж. Лет десять уже бабушка одна в доме. Просыпается на рассвете, выходит во двор и сад, хозяйничает. Из всей живности у нее теперь только Мухтар, и она с ним то разговаривает, то сидит на солнышке у калитки. Читать она уже не может, глаза ослабели, – и целыми днями слушает прохожих и радио. С нашим приездом дом оживает. «А то тихо, как в гробу», – говорит бабушка, и стыдно до слез от этих слов. Худо ль, бедно ль, но внуков с правнуками у нее шестнадцать человек, могли бы ее жизнь скрасить, но всем не до того: кто за тридевять земель, а кто и рядом – недосуг лишний раз зайти. Когда я вслух читаю вечернее правило, бабушка вздыхает: «Вот так, бывало, и матка-покойница, а мы слушаем. Маленькой я однажды прибежала домой, мама в Страстную пятницу посылала меня к попу за формой для кулича, и кричу: «А батюшка ветчину ест, почему нам нельзя?» И она давай меня веником лупить: «Что ты мелешь!» – Почему у нас ни у кого больших семей не было? – спрашиваю я у бабушки. – Моя дачка, адкуль мне ведаць? У ее матери, Татьяны, и у самой бабушки Прасковьи было детей по 8 душ, на лето внуки собирались вместе, и тоже было шумно и весело, но уже больше двух ни у кого из ее детей не было. Мы выросли – и наши дети уже в пустыне оказались. Когда я пытаюсь бабушку просвещать, она меня перебивает: – Меня 12 покойников будут на том свете встречать, своими руками снаряжала их, обмывала. А уж приезжал к нам епископ храм освящать – какая на нем риза была, сколько машин понаехало, и вся дорога цветами была усыпана! – Бабуля, ну что тебе до епископской ризы? – Красиво, и людям радость, – вздыхает она. – А на Пасху теплынь, колокола звонят, я вышла к калитке всех поздравлять, так целыми классами детишек вели учительницы. Я сомневаюсь, может быть, это было 1 сентября, а не Пасха, но бабуля уже рассказывает мне, как нас с Дашей крестила. Я позабыла подробности, а она все помнит: и как за бороду Даша батюшку дернула, и как тот сказал: «Бойкой будет», и как потом другой батюшка дал нам с Дашей «зайчиков» на дорогу. Даша слушает эти рассказы и тоже пытается о Кирилло-Белозерском монастыре бабуле рассказать, о преподобном, чью иконочку ей привезла, но бабуля на Севере никогда не была и не очень слушает. – Куды вас Господь занес, – только вздыхает она, а потом говорит: «Как помру, живите дружно, детки, я соберу вам на дорогу денег, приезжайте по мне Псалтырь читать». * * * О Белоруссии трудно писать, потому что приходится отвечать себе, отчего я не там, где аисты прямо на придорожных столбах, и ломятся от яблок сады, и крест на каждой развилке, и преподобная Ефросинья Полоцкая в поезде на каждой занавеске выткана, и храм прямо у порога бабушкиного дома... Проходит жизнь. В больших городах жилье дорогое, а в Жлобине можно что-то купить, но учиться там негде. Мои двоюродные сестры шьют игрушки и продают их на базаре у большой узловой железнодорожной станции – через Жлобин идут все южные поезда из Петербурга. Кормит город БМЗ, Белорусский металлургический завод. Гриша появился на свет в отдельной палате новой больницы, у мамы никто его не отбирал, с первых часов они были вместе, и сейчас регулярно получают пособие или какие-то разовые выплаты. На бульваре Металлургов вечером прогуливается много мам с колясками, а рядом с бульваром стоит удивительная, звездообразной формы школа. Говорят, это лучшая в Белоруссии школа. Я завидую и цветущему бульвару, и новому храму, и новой школе, и больнице, и яблокам с аистами, и тому, что не девять месяцев зима. Вот только игрушки – ненадежный заработок, нынче купили, завтра нет, да и милиция гоняет торгующих на привокзальном базаре женщин всех возрастов, «нелегалок», официально числящихся на бирже труда. – А ты выйди замуж по объявлению, муж тебя прокормит, советуют мне, – сообщаю я об этом бабушке. – Он тебя, может, и прокормит, а ты его нет, – говорит бабушка, уставшая от наших с Дашей отказов «покушать». – Где это видано? Одними яблоками, как вы, муж сыт не будет. В храме я ставлю свечу к иконе преподобной Ефросиньи, по молитвам которой удалось мне собрать денег на дорогу. Преподобная – «патронесса» всей Белоруссии. Говорят, что сам Лукашенко пожертвовал золото на восстановление в Полоцком монастыре ее вкладного креста с надписью: «Аще кто изнесет от монастыря крест сей, да не будет ему помощникъ честный крестъ ни в сей векъ, ни в будущий, и да будетъ проклятъ святою Животворящею Троицею и святыми отцы, и буди ему часть с Июдою, иже преда Христа». Большевики не побоялись грозного предупреждения, забрали крест из монастыря, да что крест – отправили мощи преподобной на атеистическую выставку в Москву, и вернулись они в монастырь только при немцах. Сейчас Белоруссия – православная страна с продуманной социальной политикой, не нужно верить НТВ и прессе. Лукашенко больше думает о своем народе, чем все наши правители, вместе взятые. Там сажают за воровство и не отправляют мальчиков погибать в Чечню. * * * Минск августа 2000-го: в нашу бывшую квартиру протягивает прямо в окошко ветви со спелыми плодами вишня. Во дворе дома бассейн, через дорогу – храм и художественная школа, дальше – Иерусалимская улица, Свислочь, Троицкое предместье, часовня у реки – памятник погибшим в Афганистане – и кафедральный собор на горке. Мы гуляем по пустому двухэтажному книжному магазину на проспекте Машерова. Кроме нас, покупателей нет, русские книги дороже белорусских раз в десять и их большинство, но и за белорусскими очереди нет, продавщицы нас подбадривают: – Покупайте, пока нас не закрыли! Я покупаю «Аповесць мiнулых гадоу» и читаю в предисловии: «Жыхары Старажытнай Русi былi нашымi прашчурамi, а таксама прашчурамi нашых суседзяу – рускiх и украiнцау». На картинке в этой удивительно красивой книжке Борис и Глеб похожи на шляхтичей, на изменника Андрия из иллюстраций к «Тарасу Бульбе». 20 лет на Севере – это не 4 года в эвакуации, поневоле увидишь родину со стороны. В других магазинах и покупателей больше, и своих товаров. Кормят, одевают и обувают белорусы себя сами, и цены ниже наших, хоть и ненамного. Там не знают, что такое платная школа и непомерная коммуналка, не слышится, как у нас, матерной брани на каждом шагу, не видно бомжей. Это не лагерный, а военный край России. Новые, международного образца, синие белорусские паспорта выдают белорусам по рождению и по записанной в паспорте национальности, а можно иметь и двойное гражданство – белорусское и российское. Ну, пусть даже печатает Лукашенко своих «зайцев», все равно жить в Белоруссии легче, чем у нас, на Севере. Вот сидит бабушка на пороге своего дома, смотрит на свет, на сад, и можно было бы прожить рядом с ней долгую счастливую жизнь. Но ничего похожего уже не будет у нас, в России, и все теперь знают, почему. * * *
В детстве я не знала, что здание на пригорке у дома – церковь Марии Магдалины. Рядом с ней были собачья площадка, парк на месте кладбища, а за ним, у озера, птичий рынок. Там за 5 копеек можно было купить цыпленка, за 60 – крольчонка, а за рубль – почти породистого щенка. Еще на рынке продавали птиц и рыб, кошек и мышек, ужасных тритонов и живность покрупнее собак с кроликами. Школьный завтрак стоил 15 копеек, а обед – 25. За три дня можно было скопить денег, чтобы купить собаку. Посещался птичий рынок каждое воскресенье, и рыбки, тритоны, черепахи, а также ежи, крольчата, щенята и котята перекочевывали один за другим в нашу небольшую хрущевку. Мой пес дружил с волчонком, живущим у одного знакомого дяденьки. И у всех подружек были собаки, вместе с ними мы ездили в Ратомку, в школу верховой езды. Иногда собаки дрались, а мы ссорились из-за них и лошадей, но чаще жизнь была «веселой круговертью», каруселью, и когда пришлось паковать чемоданы в Сыктывкар, а там (тут) в первую же зиму украли нашего пса на унты – это событие стало первой в моей жизни трагедией. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» – все эти «космические эпопеи», спортивные лагеря и бурная пионерская жизнь не оставляли времени для раздумий. Отец Андрей Кураев в свой последний приезд в Сыктывкар рассказал бородатый, наверное, но впервые мной услышанный анекдот: «В чем историческая вина Романовых? В том, что правили 300 лет, а хлеба всего на 50 запасли». Сложили анекдот при Хрущеве, когда и с поднятой целиной пришлось в Америке хлеб покупать. Новому хозяину квартиры моего счастливого детства я подарила иконочку Царственных мучеников, еще не зная ничего ни о том, как пройдет прославление, ни о «Курске». Пусть его дети в неведении отцов не пребывают, знают своих святых. У поэта Ольги Седаковой так:
Я готова отречься от своего советского детства, как советуют в книге о чудесах от мироточивой иконы Царя-мученика, хотя ничего радостнее детства нет в жизни, и другого детства ни у кого не будет. Мы с Дарьей в каких только не бывали монастырях. И однажды мне сказали в ответ на сетования, что вот, дескать, там бы, в монастыре, пожить подольше, – не заслужила еще. Так и Белоруссия. Видно, родину нужно заслужить, суметь вернуть то, что потерял когда-то, соблазнившись посулами безбожной власти. После Сталина на Север ехали «добровольно» – на заработки, а когда оказалось, что жить здесь тяжелее и яблоки не растут, – куда было возвращаться? Из Казахстана, с целины, несколько миллионов русских бежали в последние годы, все там оставив. Нашей семье еще повезло, что не в Казахстане, не в Севастополе мы оказались, а в Коми. Да, нас обманули – и поделом. И если наша нищета и наши болезни увеличатся, так нам и надо – научимся родину любить. Меня, во всяком случае, еще в 94-м году не трогали до слез ни аисты, ни яблоки, ни «Старажытныя жыхары», ни кресты у дорог и над куполами восстановленных храмов. А теперь мне снится бабушкин сад – и это уже счастье. Или мой украденный пес. Мне приснилось, что я уронила его с воздушного корабля, дирижабля какого-то – не удержала его, большого и тяжелого, на руках при каком-то вираже, – и расхотелось дальше лететь, а захотелось вернуться. Ничем, кстати, не объяснить, почему мы с Дашей приехали к бабушке 12 лет назад и покрестились. А среди белорусских родственников есть и некрещеные язычники, и крещеные неверы. Может быть, им тоже нужно потеряться сначала, чтобы увидеть свою страну, чтоб не терзать ее больше. Не знаю, не мне судить. Н.ПЕТРЕНКО Душа Белой Руси – Татьяна Михайловна, я знаю, что вы каждый год бываете в Белоруссии. Какое место там вам особенно полюбилось? – Монастырь Евфросинии Полоцкой. Отношение к этой святой в Белоруссии очень трепетное. Хотя обитель находится за городом, но там просто кипит жизнь. В то время как в Богоявленском кафедральном соборе Полоцка, можно сказать, полное запустение для такого крупного города. Ведь он не меньше Сыктывкара. А на службе стоят человек десять. Мы ничего не могли понять. Оказалось, что православная жизнь сосредоточена в монастыре св.Евфросинии. Люди идут к своей молитвеннице. Обитель эту, к слову сказать, сама она и построила. – Чем религиозность белорусов отличается от российской? – Возьмем тот же Полоцк. Уровень города, в том числе культурный, невысок. У нас, в России, с этим получше, провинциальность не проявляется так резко. В то же время у православных в Белоруссии больше единомыслия, горения в вере. Они трепетно, строго относятся к богослужениям. А у нас все вроде верующие, но как-то рассеянно живут. Это, конечно, на мой субъективный взгляд. В Белоруссии разрыв между основной массой народа и, скажем так, интеллигенцией больше заметен, чем у нас. – Это, наверное, и других сторон жизни касается? – У нас, в России, более широкие, разносторонние натуры. В то же время, если выделить главное отличие белорусов, они помягче. Там уютно жить. Но что мне в Полоцке не по душе, так это пренебрежительное отношение к истории. В музеях нет местных жителей, только приезжие. Есть люди, которые не подозревают, что у них рядом стоит всемирно известный монастырь. Как-то раз я разговорилась в поезде с двоими молодыми парнями из Полоцка. Они начали с того, что им больше нравится католицизм. Завязалась беседа, в заключение которой один из ребят сказал, что изменил отношение к православию, и когда вернется домой, обязательно пойдет в монастырь, чтобы самолично пережить все то, что от меня услышал. То есть православие там не пронизывает жизнь, как у нас, пусть слабым теплом. Оно сосредоточено в каких-то жарких очагах, о которых большинство местных жителей иногда не подозревает. Вот я пришла в епархиальное управление, адрес вроде бы знаю, но понять ничего не могу – полное запустение, никаких машин, движения священников, дверь закрыта. Оказалось, что управление работает один день в неделю. Все остальное время – полное безмолвие. Записываться на прием к епископу нужно заранее, не как у нас. В России архиереи больше значат, в белорусских епархиальных изданиях почти не найдешь упоминаний ни о митрополите Филарете, ни о том же епископе Полоцком Феодосии. – Какие-то подвижки в сторону Церкви в городе заметны? – Главный храм города – это Софийский собор. Красивейшая церковь, похожая на Константинопольскую Софию. Особенно в древности это бросалось в глаза, я видела рисунки. В XVIII веке он принял католические формы, такие вытянутые – готические. Его сильно переделали. Церкви он не принадлежит. Остается музеем. И там постоянно даются концерты органной музыки. Каждое воскресенье ровно в три часа Ксения Погорелая начинает играть, и это длится сорок минут. Можно часы сверять. Раньше играли только классику. Сейчас появилась православная музыка. Ведущая перед концертом рассказывает об истории музыки. И вот что интересно. Прежде придешь, сидят человек десять. А сейчас полный зал. И это тоже своеобразное воцерковление, его начало. – Если можно, расскажите более подробно о монастыре св.Евфросинии Полоцкой? – Мое знакомство с этой обителью началось в середине восьмидесятых годов. Мы крестили там сына Антона, причем с третьего захода, слишком много было желающих. А однажды к нам с Антоном подошла верующая со словами, как хорошо, что я сына привожу в храм, и добавила: «Ваш ребенок будет учиться в духовной семинарии, вы через него спасетесь». А мы тогда не исповедовались, не причащались. Все это казалось таким чужим и далеким. Но прошло много лет, мы резко изменили свою жизнь, воцерковились. И мой сын действительно получил духовное образование, а недавно поступил в иконописную мастерскую Троице-Сергиевой лавры. Слова той простой женщины-белоруски оказались пророческими. Год за годом мы наблюдали, как меняется жизнь монастыря. В обители все прибывало паломников, появилось много молодых инокинь, послушниц. Матушки ведут активную просветительскую работу. Создали воскресную школу для детей, очень много с ними работают. Помимо этого, беседуют с людьми, водят экскурсии. В это место люди приезжают и из России, и со всего мира. Причем светские экскурсии водят музейные сотрудницы, а православные – монахини. И они сильно отличаются, настолько в рассказах матушек больше жизни, тепла, что это само по себе является проповедью православия. В монастыре есть на что посмотреть. Сохранились византийские фрески XII века. Раз в неделю выносится на поклонение крест св.Евфросинии. Настоящий пропал в войну, и был создан новый. В него помещены удивительные святыни: кровь Христова, частицы древа с Креста Господня, частицы мощей первомученика Стефана... ну и серебро, драгоценные камни. Лукашенко пожертвовал на крест килограмм золота. Он немало делает для Церкви. Сейчас вот вводится институт полковых священников. Отношение к президенту различно. Молодежь, которая бизнесом занимается, относится плохо. А православные поддерживают, тепло о нем отзываются. Но вернемся к обители. Начиная со стен храмов и заканчивая подсобными хозяйствами, она содержится в идеальном состоянии. Матушки говорят, что благодаря молитвам святой Евфросинии монастырь процветает. При этом они отдают себе отчет, что тех подвигов, которые брала на себя Евфросиния, понести не могут. Я видела ее вериги семикилограммовые. Спала святая в летнем храме. Монахини говорят, что зимой могут пробыть там не больше часа, а она жила круглый год. В келью ведет узкий спиралеобразный проход. Полный человек здесь не пройдет. Сама келья сделана в виде креста, там человека три впритык могут поместиться. Спала св.Евфросиния здесь на каменном подоконнике. В окошко слышна служба, так что святая часто молилась во время богослужения в своей келье, в уединении. Присутствие ее очень чувствуется в Белоруссии. Чудеса происходят по сей день. Записал Г.ДОНАРОВ
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта |
