ОТЧИНА
КИКНУРСКИЕ ПЕРЕКРЁСТКИ
Заметки с южной окраины Севера России
«Я появилась на свет»
В автобусе темно, свет лишь в кабине у водителя. Сквозь шум мотора я слушаю, как заново знакомятся старухи. Иные подолгу не беседовали с тех времен, когда Кикнур был небольшим уютным селом с канавками вдоль улиц, заросшими травой и крепкими дедовскими домами. А потом, будто почва, обращенная в пыль, поднялись не то что люди – народы, понеслись, смешались и, наконец, осели где придется, то есть везде. Так что и не узнать теперь старухам своего Кикнура – такой родной и чужой совсем. Марийская речь чаще русской звучит. Их, марийцев, уже после войны согнали с насиженных мест – из деревень, от священных берез...
Попутчицы мои возвращаются из города от родных налегке, избавившись от мешков с картошкой, банок с соленьями. Обратно везут легкие гостинцы – конфеты, платки. Сюда, в Кикнур, детей и внуков не больно-то заманишь. Разве что на лето, да сколько его еще ждать. Вспоминают старухи о кошках, козах, собаках, оставленных на попечении соседок. Все ли ладно?
Выхожу на остановке. Издали доносится дикий, недобрый хохот, подобный лошадиному ржанию. Население готовится к встрече годовщины Октября. Гостиница закрыта по самой необычной на моей памяти причине – на выходные. Дует ветер вдоль обледеневшей улицы Ленина. Над головой звезды, единственные мои знакомые в этих краях:
– Господи, куда Ты завел-то меня?
А на обочине шоссе стоит бабушка, из тех, кто вышли вместе со мной из автобуса. Говорит мне:
– Пойдем, разве ж я тебя брошу...
* * *
Мимо белых козьих шкур, развешанных в сенях, сухих трав на бревенчатых стенах по каким-то лесенкам и коридорчикам добираемся до теплой части дома, где нас встречают кошка с белым котенком по имени Яков.
Фаина Азарьевна, так зовут мою спасительницу, поит меня чаем и усаживается за телефон обзванивать подруг. Слышу, как из зала доносится ее веселый голос:
– Привет, я появилась на свет... Только что.
С телефоном, очевидно, какие-то неполадки:
– Опять потерялась, – жизнерадостно возмущается Фаина Азарьевна.
Августа Михайловна
Поутру Фаина Азарьевна ведет меня к знакомой – Гуте-певчей.
– Их семь сестер, и все при Церкви, – уважительно сказал отец Дмитрий, здешний батюшка, с которым мы успели кратко переговорить.
В дом входим, не разуваясь. Это, быть может, такой юго-вятский обычай, не знаю. Мне еще мама рассказывала, как чисто, ухожено было у них в доме, но мужики отчего-то ходили, не разуваясь, в сапогах. И верно. Несколько дней был я в Кикнуре, потом на маминой родине в Санчурске и все никак не мог привыкнуть ходить обутым по полотняным дорожкам.
* * *
Августа Михайловна Шустова. Вот сидит она передо мной, маленькая, древняя. А на стене фотография крестьянской красавицы со скорбными, виноватыми глазами, которые глядят куда-то вдаль, как с иконы. Рядом на снимке супруг ее, простой паренек в кепке. Смотрит на меня пристально, словно пытается понять, что я за человек, прежде чем что-то сказать. Вот два отношения к миру и к вере тоже.
– 26 лет, как умер. Разрыв сердца. В лесу на тракторе работал, зимой это было, в кабине его нашли, – говорит Августа Михайловна и начинает свой рассказ.
Дедушкино богатство
– Мой дедушко, Степан Шушаков, в 16 лет ходил к отцу Иоанну Кронштадтскому. Хотел жить монахом у себя в деревне Новоселовка. На горке выкопал пещерку, стойки поставил, потолок сделал, образ повесил.
Но что-то томило его. И решил добраться до Иоанна Кронштадтского, благословение взять. Отправились они вдвоем с Иоанном-певчим. Жили в Кронштадте не один день, ведь отец Иоанн кого примет, а кого не примет, много народа шло. Иоанна-то певчего Кронштадтский наш чудотворец не принял. А дедушку моего допустил. Сразу сказал, что он, дедушко, не один пришел, и имя назвал товарища. Дескать, пусть тот не обижается, батюшка о нем знает, но говорить нет нужды.
– Хочу в пещере жить, а потом в монастырь уйти, – сказал дедушко.
– Нет, тебе нельзя, погибнешь в монастыре, – ответил отец Иоанн, – а вот женишься два раза, всю жизнь будешь жить около церкви, богатство копить. И богатство твое никакая вражья сила не разрушит.
Так и случилось. А что это за богатство, слушай дальше.
У них в селе Шапта была маленькая деревянная церковь. И вот собрали они урожай, смолотили, полегче стало, и поехал дедушко к архиерею – к архиепископу Стефану. Говорит: «Хочу собрать на своей лошади денег на каменный храм». Дал ему владыка два гроша и разрешил собрать две тысячи, дал на это документ.
Деньги собирать пришлось пять зим. Всякий раз по две тысячи. Летом работал, зимой на храм собирал. Едет на санях, собирает. Каждую зиму владыка ему новое благословение дает.
Денег собрали, стали калить кирпич. Сегодня одна деревня глину возит, завтра другая. Строить стали, не отступаясь. У нас мужчина был, в самой Самаре храмы ставил, его так и прозвали Василий-Самара. Стал он поднимать последний храм в своей жизни, больше-то уж не строил. И вышел храм на загляденье – в 11 глав, трехпрестольный. Главный престол – Владимирской Божией Матери, другой – Серафиму Саровскому, и еще один – Покрову Богородицы.
* * *
Сходил Степан Шушаков на Первую германскую, потом началась революция. А он все сидел дома – в руках книжка церковная. У него было два ларя книг.
Как и говорил отец Иоанн, было у Степана две жены. После того, как первая умерла, четверо сирот остались, пришлось снова женщину в дом брать. Поэтому священником его не ставили. Но он столько знал, что батюшки к нему за советом со всей округи ездили.
Храм шаптинский после революции закрыли. Иконы все сложили в алтаре и стали сыпать сверху зерно. Так они и пролежали все годы под сухой рожью, сохранились. Иконостас досками заколотили, тоже уцелел под хлебушком, немножко совсем попортился. Как сказал о.Иоанн, так и вышло. Не одолела вражья сила, не тронула богатство, которое по грошу было собрано. Все рушилось, а церковь устояла.
* * *
– Августа Михайловна, у вас есть фотография этой церкви? – интересуюсь я.
– Сестра увезла, Людмила. Она все ездила в женскую обитель в Вильнюс. Однажды духовник монастыря ее спросил: «Ты хорошо читаешь по-церковнославянски, есть ли у вас в городе храм?» – «Нет», – ответила Мила.
Тогда старец велел ей подойти после службы. Подошла и услышала: «Где живешь, там построишь храм. Я тебя благословляю».
Взяла тогда сестра у меня снимок нашей церкви и построила точно такую же в Шахунье Горьковской области. Я туда в войну зерно возила, которое в нашем храме хранилось.
– Вот и проросло.
Августа Михайловна улыбается.
– А что с остальными вашими сестрами?
– Валентина – детский врач, под Екатеринбургом в храме поет. Ираида здесь, по соседству, собирает народ в паломничества, к Серафиму Саровскому или где престольный праздник в районе – бегает, об автобусе договаривается. Фаина – аптекарь в Тагиле, ни одной службы не пропускает... И мама наша пела на клиросе, и три сестры ее Шушаковы тоже пели. Так дедушко приучил.
Гутька-лови
– Раньше людей не боялась, только волков. Помню, в семь лет идешь, бывало, с ведерком серы горящей – у нас ее заготавливали к зиме, – волки боялись близко подходить. В войну в Падерино разрешали по ночам служить. Ведерком размахиваешь, не так страшно. Ночью служба, а утром к семи на работу.
Работала я в войну на лошади с 13 лет, возила зерно в Шахунью, как уже сказывала, артелями ездили. Началось с того, что родился у нас жеребенок, а я его все глажу да прикармливаю. А потом как ловить его, так меня кричат: «Гутька, лови», такой шальной, Арденом звали. Откуда хочешь вывезет. Где иной раз только быки вывезут, мой Арден проходил, его захочешь – не остановишь.
Едут, бывало, санчурята на фронт, толкают всех, шалят. «Нас, – говорят, – все равно убьют». А ко мне не лезли, я и хлестнуть могла, да и Арден спуску не давал. Бойкие санчурята, перевернут сани – вытаскивай, мешки подбирай.
А у мужа моего будущего был конь Сокол. Боевой был парень – муж мой. Мы первыми в обозах гнали, каждый в своем. Встретимся в пути, словом перебросимся. Всякий похожего на себя ищет, вот и мы друг друга нашли. Сначала я с единоличником дружила, да куда с ним, он лошади боялся. Как жить с таким?
«Святого слова не слышали»
– Потом десять лет в лесу работала, в Коми. Сучкорубом. В выходные да праздники в церковь в Лальск ездила, ничем не удержать было.
Там со мной такой случай был. Опоздала я раз на подводу, бригада без меня на лесоповал уехала. Побежала, а до делянки четыре километра. Бегу, молюсь. Тут заяц сзади проскочил. Обернулась, вижу: а березки-то легли, будто в пояс мне вслед поклонились.
Прибежала на делянку, рассказываю своим, а они говорят: «Там под каждым деревом немцы лежат. Святого слова не слышали сколько лет. А ты как стала молиться, так они тебе и поклонились».
И хохочут.
А я ведь видела!
Много их там, немцев. Сплошь лежат. Лес не сразу на том месте вырос: когда со мной вышла та история, деревцам лет по пятнадцать исполнилось. Мы чернику туда иной раз ходили собирать, кругом плиты и по-латински на них написано.
Латынь и русь
– Как была неграмотная, так и осталась. Шапта – марийское село. Два класса марийских окончила, да два русских. Все уж забыла сейчас. Помню, мальчишкам грозила, которые баловались: «Келеса, келеса» – «Скажу, скажу».
Августа Михайловна смеется. Я представляю ее строгой девочкой и тоже смеюсь. Вернулась она в Кикнур из лесу – устроилась телеграммы разносить. Разнесет, потом смотрит, как телеграфистки работают. Ночами занималась, быстро выучилась их ремеслу.
Работали на немецких машинах, там были две кареточки – латынь и русь. Нужно было перемежаться – одни буквы на одном, другие на другом. Августа латинского шрифта не знала, помогло то, что в церкви пела, – церковнославянский знала. Поэтому страха не было, что буквы непонятные.
Скоро стала телеграфисткой 1 класса. Самая тяжелая работа приходилась на 31 декабря – отчеты о проделанной работе шли в Москву, Киров, огромные группы цифр в Банк СССР, банк РСФСР. Очень ответственная работа, а Гутя без ошибок печатала, и ее стали всегда сажать в этот день.
Телеграммы разные шли. О смерти больше. С Пасхой, с Рождеством много поздравляли. Были еще телеграммы «воздух» и телеграммы «ракета» – секретные, их очень быстро нужно было отправить.
– И еще все сидишь, ждешь: вспоминает Августа Михайловна, – вдруг «Анчар» – кодированное слово – из Москвы передадут? В то время все войны боялись. Мне военком сказал по секрету: «Анчар» – значит, война началась. И тогда нужно сообщить об этом везде и всюду.
Это здание нам подходит
– С чего начался ваш кикнурский храм? – спрашиваю я.
– Поехали мы на Благовещение в село Русские Края. В автобус едва уместились, любят наши кикнурские церковные праздники посещать. На обратном пути еще хуже, измучились, насилу потом вылезли. А Галина Петропавловских всю дорогу висела, вылезла едва живая. «Как нам быть?» – спрашивает. «Надо церковь строить», – отвечаю.
В тот год руководство «Связи» купило дом в центре поселка. И я говорю Галине: «Это здание нам подходит».
Она меня не поняла: «Почему подходит?» – «Церковь должна быть или крестообразная, или корабельная. А это здание как раз корабельное и стоит правильно, и вход находится, где положено».
Галина – женщина решительная, сказала: «В праздник все равно работать нельзя, так что давай прямо сейчас о церкви начнем хлопотать».
Я пошла ключи искать от дома, что нам приглянулся, Галина к плотникам. Мастера посмотрели, постучали, сказали, что здание хорошее. И так все у нас ладно и пошло. Галина говорила, что это Господь нас надоумил на Благовещение начать. Ведь у нас в Кикнуре прежде Благовещенская церковь-то и стояла.
Стали мы вдвоем ходить по людям. Кто лесу даст, кто трактором поможет. Исполком денег выделил, чтобы выкупить дом работникам «Связи». Перед тем, как идти просить, всякий раз молились...
* * *
– По нотам сейчас с матушкой пою. А как куда съезжу попеть, матушка чувствует: «Опять куда ездила, голос сбила?» По-деревенски мне теперь тоже не нравится. Громко больно кричат. А матушка говорит: «Мы для Бога поем, что кричать». Я из-за этого не езжу никуда, чтобы не сбиваться.
* * *
Больше века в роду Степана Шушакова рождаются одни девочки, строят храмы, а потом в них поют. «И богатство твое никакая вражья сила не разрушит», – предрек деду Степану святой Иоанн Кронштадтский.
О стенах ли он говорил?
Коммунист
На едва запорошенной снегом земле следы подошв с крестиками, оставленные итальянскими сапожками неизвестной мне дамы. Про то, что сапоги именно итальянские, я узнал потом от матушки Татианы, супруги отца Дмитрия:
– Зимой на снегу кресты, петляешь, петляешь, – сокрушается она. –Старец один писал, что если увидишь на земле крест, изглади его. А как изгладишь, если весь город в них. В храме советуем взять раскаленный гвозь и обработать им подошвы.
Вспоминаю, как раз за разом статистики нас «радуют», извещая, что православных в России едва ли не две трети. Правда, верующих во Христа среди них, согласно тем же исследованиям, едва ли половина.
И вот, огибая следы, оставленные «православными», вспоминаешь тех, кто христианином себя не называл, носил на груди партийный билет, но...
Передаю слово Алевтине Михайловне Татарниковой.
* * *
– У меня папа всю жизнь состоял в партии. Сходил на фронт, пошел по партийной линии, потом его назначили директором школы, но продолжал возглавлять партийные организации. Был исключительно честным человеком, боролся с воровством, его даже убить за это пытались. А перед смертью сдал свой партийный билет. Я не могу сказать, почему он это сделал. Знаю, что когда заболел, то много думал, вспоминал свою жизнь.
Он воспитывался в очень религиозной семье. Когда учился в 5-м классе, зыкрыли церковь в Кокшаге. Разломали иконостас. Папа был потрясен. Вечером спрятал большую икону и ночью семь километров нес ее на ремне домой. Это было очень трудно сделать. Икона на дереве написана, доска – метр на полтора, примерно столько тогда в папе было роста.
То был образ Пресвятой Богородицы, «Всех скорбящих Радость». Сейчас она снова в Кокшаге. Но до тех пор была в деревенском дедовском доме. Перед смертью моей двоюродной сестры, а также брата на глазах у Божией Матери выступали слезы. Тетя говорила: быть беде.
Сестра папина 60 лет пела в хоре, сначала в Кокшаге, потом в Беляево. А папа был там секретарем парторганизации. И вот пришло ему распоряжение: закрыть местную церковь. Что он пережил в те дни, я не знаю. Папа был очень замкнутым человеком, больше молчал, чем говорил. Известно лишь, что храм он закрывать не стал. Получил выговор, но остался на своем.
Накануне смерти отец исповедовался, причастился. Месяц был в забытьи. А на следующий день после его смерти мы получили на папу похоронку. С войны шла, где-то теряясь в пути. Господь отсрочил его смерть. Значит, была на то причина.
Учительница немецкого
Сама Алевтина Татарникова пришла в Церковь довольно любопытным образом. В начале восьмидесятых у нас вся страна стояла в магазинных очередях; вопрос «кто крайний?» задавался рефлекторно, стоило увидеть хвост очереди.
Как-то раз она поехала в Киров за покупками. В первый день всего купить не удалось. Ночевать нужно было на холодном вокзале, и Алевтина Татарникова отправилась искать, где потеплее. Зашла в церковь. Просто так – согреться. Рассказывает:
– Вижу – очередь. По привычке в нее встала, но как-то боязно. Всех пропускаю, но понемножку продвигаюсь. Оказалось, на исповедь. Батюшка стал спрашивать, кто я да как здесь оказалась. Оказалось, что Бог свел меня с замечательным нашим вятским священником – отцом Серафимом Исуповым из Серафимовской церкви.
Он меня выслушал, потом подозвал прихожанку и сказал, что благословляет ее взять меня на ночлег. Мы обе с ней были очень напуганы. Ведь совершенно незнакомые люди. Говорю ей: «Нет, я лучше на вокзале переночую». – «Не могу вас отпустить, – говорит она, – раз батюшка благословил».
И вот поехали две женщины на окраину Вятки в тягостном настроении. И тут Алевтина обронила, что она из Кикнура. Все разом переменилось. Новая знакомая страшно обрадовалась. Оказалось, у нее в Кикнуре сестра живет, а отец мужа долгое время служил рядом – священником в Падерино.
Переночевали они, утром вместе исповедовались, причастились. Собралась Алевтина Михайловна дальше по магазинам бегать, а благодетельница ее и слышать ни о чем не хочет. Говорит, что дочери торт испекли. Потом помогла Алевтине установиться в вере, – стала крестной ее дочки. Две семьи просто сродинились.
* * *
– С отцом Серафимом у меня много связано, – продолжает Алевтина Михайловна. – Однажды у меня опухоль диагностировали. Послали в Киров. Там я зашла к мощам Трифона Вятского. Утром, вечером на коленках постояла, акафист прочитала, поехала к о.Серафиму. Он только улыбнулся и сказал: «Все будет хорошо». А когда к врачу пришла, он поглядел меня и разозлился:
– Зачем вы пришли?
– У меня направление.
– Идите отсюда, вы здоровы.
А ведь я умирала, сына на год раньше в школу отправила, чтобы увидеть его первоклассником.
* * *
– Меня часто захватывает волной и заносит туда, куда очень трудно попасть. Вижу, люди идут, и я иду. Так однажды попала к старцу Кириллу (Павлову). Люди впритык стоят. А я как разревелась. Но никто не оглянулся. Все о своем думают. Заходят, батюшка благословляет. Я не знала, что спросить. Говорю, что на причастие уже не успею – далеко. Он отвечает, мол, бегите, успеете. И я едва не в последний момент причастилась.
В Троице-Сергиеву лавру я ездила много лет. Лекарствами не лечусь, только маслицем от раки преподобного Сергия. Сын плохо учился, а по молитвам к преподобному университет закончил. Господь дает, но и спрашивает. Прежде мы очень хорошо жили, избыточно, но, знаете, не совсем праведно. Муж тогда неплохую, доходную должность занимал. И однажды я в Лавре попала на исповедь, обо всем рассказала. Батюшка вздохнул, потом говорит:
– Благословляю тебя собороваться в обители Черниговской Божией Матери.
Это недалеко от Лавры, но и не рядом. Я наотрез отказалась, а священник меня не отпускает, на коленях держит. И так я устала, что согласилась поехать. А там такой хороший батюшка оказался, мы, кто в храме был, навзрыд плакали, потом соборовались.
И с тех пор наша семья живет очень бедно, но как-то чище. Само собой все образовалось.
* * *
Последний раз была в Лавре года четыре назад. Тогда объявили, что там бомбы заложены. Вокруг люди с автоматами забегали. Всех из храма и из монастыря вывели. Оказалось, ложная тревога. Но люди боялись заходить обратно. Наверное, только верующий человек мог вернуться.
– Вы вернулись?
– Да, но чуть со страху не умерла.
* * *
– Как вы стали учительницей немецкого?
– Я зачитывалась в юности «Войной и миром», а там все по-французски говорят. Это так красиво, и возмечталось: неужели я не буду говорить на французском? Выучить-то я его выучила, а преподавать потом пришлось немецкий – он был моим вторым языком в институте.
Школа моя удобно расположена, недалеко от дома. Иду утром, по дороге акафист читаю преподобному Сергию, почти успеваю, пока дойду. Специально выбираю безлюдные улицы.
Народ у нас верующий
– Народ верующуй у нас, – поясняет мне Алевтина Михайловна, – да пока не знает, во что. Поклоняются и нашему Богу, и еще кому-то, какому-то богу зла. Марийцы наши очень крепко с язычеством связаны – это, наверное, основная причина. Народ хороший, когда в дружбе с ними живешь, лучше русских. Но если обида какая, то никакой меры не знают. То болезнь наколдуют, то еще что. Сейчас и русские стали этим заниматься.
– Срабытывает колдовство?
– Очень даже срабатывает.
Вспоминаю разговор с о.Дмитрием:
– Жили на старой квартире – что ни день, что-то новое. То иголка с красной ниткой воткнута, то крысу в кастрюлю подбросят. Может, и не стоит внимания, но если это каждый день происходит, да еще когда начинаешь узнавать их «технологии», то тяжело становится на душе. Шерсть нам все время подбрасывали – по их представлениям, это на ссоры. Можно было на весь Кикнур носков навязать – столько нам этой шерсти натаскали.
Матушка Татьяна добавляет:
– С Лидой Тайгузановой мы раз слегли одновременно. А началось все с того, что полотенце порезали – это у них прием такой. Меня спасло то, что доползла до церкви. А Лида умерла, у нее потом рак обнаружили. А с чего он начался?..
– Я читал у одного старца, – вступаю в разговор, – что Господь терпит колдунов ради того, чтобы в их роду когда-нибудь родился верующий человек, нашлось кому прежние проклятые поколения отмаливать.
– И это верно. Бывает, исповедуешь мужчину на смертном одре. А он первый раз в жизни со священником говорит, и такие грехи страшные. Всякий раз поражаешься, как успел он облегчить душу?! Ведь дал ему Бог успеть покаяться. Господь многотерпелив и многомилостлив. А во что себя люди ввергают? За год до ста отпеваний в Кикнуре, в этом году уже 80 человек отпели. Надо и крестить столько же, а креститься редко приходят, так редко, что всех помнишь.
– А есть что-то хорошее в Кикнуре, отличное от других мест?
– Есть семьи, где муж с женой живут как брат с сестрой. По обоюдному согласию. Я знаю, по крайней мере, три таких семьи. Лет сорок-пятьдесят исполняется, дают обет, как в древние времена.
Где умножается беззаконие, там преизобилует и благодать. Вот история Кикнура в последние времена.
Родная Вера
– Вы должны познакомиться с Верой, – сказала мне Алевтина Татарникова на прощанье.
Следуя совету, трогаюсь в путь. Очень долго иду, потом стучусь в дома, чтобы узнать, где живет Вера. И, наконец, никак не могу взять в толк, почему именно сюда меня направили. Какая-то непонятная встреча.
– Я маловерная, – сказала мне Вера в ответ на мои первые вопросы, и такие искренние у нее глаза, добрые и очень несчастные, что я поверил. Выпил предложенный чай и стал одеваться.
– До свиданья, – говорю.
– Теперь вы мне расскажите, – вдруг сказала она, улыбаясь и глядя на меня так, будто ее посетил ангел с какой-то радостной вестью, и лишь испытывая ее, говорит, что уходит.
Я растерялся, снова сел на стул:
– О чем?
Она просит какого-то важного совета, говорит:
– Вот если бы я была верующей – как было бы хорошо. У верующих жизнь складывается по-другому. А меня и на работе не уважают, и муж с детьми в церковь не ходят.
На глазах у Веры слезы. Осторожно спрашиваю, какие молитвы читает, оказывается, много больше меня. Говорит:
– Иной раз не помолишься, а душа скорбит.
Она просит научить меня верить, быть счастливой:
– Я когда вышла замуж, сын родился. А я заболела. Люди стали маленькими казаться. Вот такими, – показывает Вера руками.
Действительно, странно.
– Стала ездить в яранскую церковь. Там меня спрашивают: «Что вы такая молодая и плачете?» Дала обет, что мы с мужем обвенчаемся. Обвенчались с грехом пополам. Он чуть из храма не сбежал... Я маловерная. Но душа болит, болит...
Она собирает мне в путь печенье и конфеты, будто на поминовенье свое, и я вдруг понимаю, какая редкая, чистая у нее улыбка, что эта женщина никого в своей жизни не осудила и не обидела, что она, быть может...
Позже спросил у отца Дмитрия:
– Правда, что Вера в церковь редко ходит?
Он помолчал, подумал, потом сказал:
– Как в Яранск не поедем, она все время в храме стоит, какое-то наваждение.
И я вдруг начинаю ощущать, как сквозь это странное место – Кикнур – с его темными, безлюдными улицами, пришлым населением, где только недобрый смех нарушает тишину, начинает просвечивать Россия.
В.ГРИГОРЯН
| назад |
| вперед |  |
