СТЕЗЯ
ДОРОГА ЗА ОКНОМ
Повесть о блудной дочери
Не знаю даже, с чего начать. Есть один человек в
Кикнуре – из тех, кто слов на ветер не бросает. Он сказал мне:
– Непременно поговорите с Верой Павловной.
И предложил пачку фотографий старых священников, вырезки из газет, которые она ему передала в
надежде, что кому-нибудь пригодятся. И верно, пригодилось. Благодаря этому свертку мы с ней познакомились.
Чуть позже я узнал, что Вера Павловна с восемнадцати лет прикована к постели, лишь изредка встает. Ревматизм сердца –
страшная болезнь. При этом переписывается с отцом Алексием Сухих, церковным историком, хорошо известным на вятской земле. Цыгане целым табором в ее домике ночуют. Человек по восемь, бывало, лежат на полу, плачут, говоря, что больше никто их не пускает.
Правда, при этом добавляют: «Других цыган не принимайте».
Собираются вокруг друзья, которых она честно с 40-х годов предупреждает: «У меня никакого литературного салона быть не может, для меня общение – это хлеб».
Я решил было, что у нее воля какая-то необыкновенная, но потом, когда увидел, как слаба она, женственна, как сияют ее глаза, то понял – здесь другое. Долго не мог оторваться от разговора с ней, почувствовав – вот родная душа.
Так редко это бывает в жизни.
Впрочем, расскажу все по порядку. Мы созвонились накануне нашей встречи. Ее голос в трубке заставил меня растеряться.
– Позовите, пожалуйста, Веру Павловну.
– Я вас слушаю, – прозвучал ответ.
Через несколько минут я вдруг понял, что эти искренние, благородные интонации мне хорошо знакомы. Так говорили девушки в старых кинофильмах.
Деревушка близ Кикнура. Несколько старых изб смотрят в озеро. Плавают желтые огни среди листьев в холодной воде.
Вера Павловна сидит в убогой железной кровати в простом деревенском доме. На ней легкое пальто с меховым воротничком. Морщинки на красивом лице кажутся случайными. Смеется:
– Я, наверное, как те чеховские герои, должна сейчас радоваться, что попаду в газету. Помните: «Меня пропечатали, меня пропечатали»...
* * *
...Когда-то жила в этом доме счастливая девочка. В школе Вера была круглой отличницей. Ей повезло: в здешних местах всю войну жили эвакуированные ленинградцы.
– И все мы были, естественно, влюблены в Ленинград, – говорит Вера Павловна. – Нас настраивали: только выедешь за Шахунью, тут и начинается настоящая жизнь, лучезарное счастье. Так нас учили.
Эвакуированные были прекрасными учителями. Преподавали не по учебникам, а по первоисточникам. При лампадочках мы «Войну и мир» читали – всем классом. В деревне сколько было нас ребят, девушек, все прекрасно учились. И учительница вместо того, чтобы готовить нас к выпускным экзаменам, пришла на последний урок нарядно одетая, стала рассказывать про эпоху Ренессанса.
* * *
Вера хотела изучать математику, была влюблена в астрономию. Но шла война, и вызов пришел из медицинского. Накануне отъезда увидела во сне погреб, черный, без окон. Там стояла женщина, по пояс в яме, и читала по книге ее будущее. О том, что дядя поможет в Ленинград попасть (так и вышло), а дальше все мрачное, тяжелое, и она проснулась. Проснулась и подумала:
– Это не про меня. Меня ждет лучезарное будущее...
* * *
В Ленинграде – озноб, сквозняки. Там были профессорские дочки – в валенках огромных, шубах, фуфайках – ходили на лекции.
Академик один был смешной, похожий на старую мышь, фуфайка молью поедена. Латинист распространял книгу «Камо грядеши» о Христе. Тоже в фуфайке ходил.
А Верочка в аккуратных валеночках в обтяжку, пальто без воротника, беретик на левое ушко натянут. Считала, что раз она в Ленинграде, нужно модно одеваться. Простывала постоянно, но марку держала.
Два курса отучилась блестяще, но здоровье становилось все хуже. Декан водил ее по врачам, говорил, что нужно лечь в клинику, что все будет в порядке. Но потом Вера поехала домой и здесь слегла.
Когда напомнила в письме о клинике, о надеждах, связанных с выздоровлением, получила из института ответ, где о ней говорилось как о бывшей студентке. Там знали, что ее ждет. А она – еще нет...
* * *
Тело цветущей, так много ждавшей от жизни девушки за несколько месяцев было сокрушено, искалечено болезнью, брошено в ад почти непрерывных страданий.
Так начиналась ее новая жизнь.
«Умоляю, рыдаю, молюсь»
Ей больно говорить, мне – слушать. Как выжила?
– На преодолении, беспощадном преодолении. Ревматическое поражение сердца и прочее, прочее... Наконец, нравственные терзания:
Уж последний мне шаг отмерян,
Из последних уж сил борюсь.
Жизнь, стучусь у твоей я двери,
Умоляю, рыдаю, молюсь.
Не хочу, не могу поверить,
Что, придя на отчаянный зов,
Ты не
сможешь открыть мне двери,
Не сорвешь с меня смерти оков.
Лет 20 мне было, у окна положат – я пишу стихи. Иногда по году лежала неподвижно – муху не согнать. В агонии, полуобморочном бреду. Когда становилось чуть легче, пела тихо на мотив
5-й симфонии Чайковского:
И странницей нищей одна на дороге
Душа моя в страхе и скорби стоит,
Согреться не может в лохмотьях убогих,
И холодом смертным ее леденит.
Какие же звуки средь бури ты ловишь,
И света какого во мраке ты
ждешь...
И «милостью буди» кого ты зовешь?
И ведь не знала ни молитв, ничего. Откуда это «буди» – не понимаю.
* * *
– Годы унижений. Не было диагноза, заботиться обо мне часто было некому. «О-о-о, не из чего делать радость!» – стонала я.
На небо с кулаками готова была броситься:
– За что?!
К кому обращалась? Ведь не верила. А душа болела – искала Бога и бежала от Него. Монахиня одна спросила меня спустя годы: «Как ты относилась к доводам о существовании Бога?»
– Я легко могла опровергнуть все аргументы.
– А в душе как?
– А в душе я больше всего на свете хотела, чтобы мне доказали – Бог есть. Матушка помолчала, потом сказала задумчиво: «Буду знать».
Фанатичка
– Знаете, я всегда любила небо. Безбожницей была, а небо любила.
Помню сон: лежу во ржи, на холме, мечтаю и ничего не вижу, кроме неба, а в нем солнце и звезда. Думала, зачем люди ночью спят, не смотрят на звезды. В городах – вы замечали? – декоративное небо. А у нас – живое, глубокое. Оно зовет, оно учит. Какой щедрый дар Божий для всех, кто потерялся, отчаялся, забыл о Нем.
Забыл...
– До сих пор помню свое причастие, – слышу я голос Веры Павловны. – Мне было тогда года четыре. Не запомнила ни храма, ни лица батюшки – ничего. Только пронзительно-чистый аромат остался и ощущение счастья.
* * *
А потом будто холодной рукой провел кто-то по глазам. Она много читала, искала истину. И, как тогда казалось, находила:
– Советскую власть я приняла в душу, чувствовала какое-то сатанинское очарование в ней. Была поклонницей Маяковского – знала его наизусть.
На трибуну вылезу, пищу что-то, приветствую. Фанатичка.
Я дух чувствовала всего этого безумия, и он овладел мной. Как-то раз хотела повязать галстук – и так туго затянула, такое было рвение, что почти удавила себя. На мое счастье мимо шел сторож-старик. Его оставляли в деревне на случай пожара, и он услышал мой предсмертный хрип – спас.
* * *
Возле старой родовой иконы святого Пантелеимона в красном углу висел у нее портрет Ленина, а рядом – Сталина. В гости приходили пытливые молодые люди. Перед ними было стыдно. Одно время все философ один заходил, горбатенький. Она ему сказала как-то про целителя Пантелеимона:
– Это не моя икона.
Этот ее второй «иконостас» с вождями революции стоил жизни одной прекрасной женщине – инокине Елизавете. Когда отец Веры уходил на войну, монахиню тайно привели, она благословила его, дала ему с собой в дорогу образ Казанской Заступницы.
Увидев красный угол, она попросила тихим голосом Ленина перевесить.
– Рядом вертелась какая-то послушница подосланная, побежала – сообщила, – со скорбью выговаривает Вера Павловна. – Елизавету видели потом в суде, со скованными за спиной руками. Я ее погубила. А отец живым с войны вернулся.
Дорога за окном
Она всегда мечтала иметь много книг. Не получилось. Большую часть года жизнь протекала где-то за окном. Она смотрела на озеро и дорогу. Не идет ли кто?
Впрочем, есть радиоприемник, который говорит с утра до ночи:
– Стараюсь быть в курсе всего, что происходит, – улыбается Вера Павловна. – Сижу, слушаю и даже о движениях моды на Западе девчонкам потом рассказываю. А сама-то такое чучело.
* * *
Почти все заботы о Вере взяла на себя ее тетя, которую в детстве стали звать Маней, так это имя и прилепилось. Она была портнихой-модисткой, обшивала всю кикнурскую интеллигенцию. Вокруг швейной машинки тети Мани собирались самые разные люди. Барышни заявлялись с кавалерами.
Один из них был чекистом. Привел как-то свою даму сделать заказ, стал рассказывать, как убивали кикнурских ребят-юнкеров.
Во время гражданской войны здесь вспыхнул офицерский мятеж. Его подавили. Трое ребят – братья Бакшаевы и Петров – подались в лес. Сделали вид, что просто гуляют. Прошли мимо деревни. И уже на кромке леса, когда через плетень перелезали, их настигли.
Расстреливали в Яранске. Чекисты были пьяные. Один из юнкеров сказал: «Возьмите часы, снимите их с живого, не хочу, чтобы с мертвого сдирали». Второй прощался вслух с мамой. А третий произнес: «Стреляйте, ненавижу вас».
Иногда к тете Мане заходила жена кикнурского ветеринара. Вспоминала, как ее брата вели на расстрел мимо церкви, где служил их отец – батюшка Александр. Он держал в руке чашу, и в этот момент ему сказали: «Вашего сына ведут убивать». Он не мог выйти, не мог прервать литургию. И умер прямо над чашей у престола.
* * *
Как-то в 30-е годы пришел человек из заключения, рассказал, как шумят новообращенные марийцы в тюрьме. Большинство из них не приняло Декларации митрополита Сергия о лояльности к советской власти. Эти марийцы из деревень были очень ревностны в вере. Среди других там сидел отец Павел, кикнурский батюшка, и Иван-мариец ему говорил: «Вы своими руками отдали святыню в руки безбожников».
С Иваном была связана такая подробность. Тюремщики ему раз сказали: «Пойдем, брат Христов, на допрос».
А он ответил: «Ох, как вы меня высоко цените».
Отец Павел во время споров все больше отмалчивался. За что его взяли? Было суеверие дикое, будто батюшки убивают «оживших покойников» в храме. Иначе, мол, все священники этой церкви начнут умирать. Безбожники за эту безумную выдумку ухватились. Обвинили отца Павла, что он какого-то мертвеца добил замком.
Чем закончились его споры в тюрьме, неизвестно. Все были уверены, что Ивана-марийца расстреляют, но Господь рассудил иначе. Иван вышел живым из тюрьмы.
А отец Павел погиб. Где-то под Котельничем ослабел на этапе, и его застрелили у дороги.
* * *
До о.Павла был в Кикнуре отец Алексий, по прозвищу Епиша. Из храма его выгнали. Жить к себе его никто в Кикнуре не решился пустить. Тогда он приютился в одной деревеньке неподалеку. Простой был очень, отсюда и прозвище Епиша. Одинокий человек.
– Вот так же, как вы, Володя, у окна сидел, хлебушек ел, – говорит Вера Павловна. – Кто-то бросил камень в окно и убил батюшку. Так его и нашли потом, с корочкой в руке.
* * *
Самой первой жертвой «веселого времени» в Кикнуре стал другой священник, тоже отец Алексий, служивший здесь со старых времен, выучивший грамоте добрую часть села. Участь его была особенно горькой. Когда началась революция, услышал от учеников: «Ваши уроки нам больше не нужны». Старого учителя взяли под руки, вывели из класса. Батюшку здесь же, на пороге школы, разбил паралич.
|
Погиб он, рассказывают, так. Навестил бывшего своего учителя матрос Черепанов, главный большевик в Кикнуре. Его до сих пор поминает к ноябрьским праздникам местная газета, публикует портрет угрюмого, решительного человека.
Матрос был пьян, глумился:
– Ты мне колы ставил, двойки, а теперь моя власть. Попробуй только пикни!
Затем стал бить ногами. Никто не знает, сразу о.Алексий умер или позже от побоев скончался.
От большевика Черепанова отреклась мать. Он вынужден был уехать из села и пожил еще лет десять, оставляя за собой кровавый след. А над могилой отца Алексия люди долго потом видели свечение. Преподаватель физики утверждал, что оно фосфорическое, но забывал объяснить, почему светится лишь одна могила.
Затем на костях отца Алексия поставили качели. Высоко они взмывали. Когда же стихал молодой смех, слышался лишь скрип – однообразный, унылый. Будто бродил где-то рядом покойный матрос Черепанов в новых, отнятых у буржуев, сапогах.
Сатана в рясе
– Это везде так было ? – спрашивает Вера Павловна. – В войну НКВД засылало в наши места, поближе к Санчурску, «царских дочерей». Ходили хорошенькие барышни, носили фотоальбомы с золотыми обрезами.
И даже «наследник» появлялся. Плакал слезами размером с горошину. И говорил: «Скоро папка вернется». Старухи слушали, поддакивали (их не очень-то надуешь). Верующих так на лояльность проверяли, но мы уже привыкли к подменам.
* * *
...Этот вошел ночью, улегся спать, ни одна половица не скрипнула, так тихо умел ходить. То было лето 37-го года. Утром дети увидели, что лежит на полатях незнакомый человек. Поп. Так он сам себя называл. Родственник Веры руководил районным НКВД. Он-то «попа» и прислал на постой.
Гость вел толстую тетрадь, которая вся была исписана мелким бисерным почерком. Однажды его увидел местный учитель, позвал мужиков, они с кольями и топорами бросились. «Поп» встал спиной к березе и крикнул: «Стой, стрелять буду!» Народ испугался, стал ждать милиции, а гость изорвал тетрадь в клочья и утопил в темно-зеленой вонючей луже, что была рядом.
Быть может, кого-то этот случай спас от гибели. Что было в той страшной тетради, можно лишь гадать. Да только, видать, не одна она была.
Натворил «поп» по окрестным селам немало бед, выдавая себя за тайного батюшку.
Крестил, отпевал. Ко всеобщему удивлению, священники потом признали эти обряды действительными. Формально «поп» все делал правильно. А старух, которые детей да внуков крестили, пересажали. «Поп» ржал на суде, спрашивал у бабушек: «Узнаешь меня, помнишь, что на исповеди говорила?»
* * *
– Судя по манере общения с моим дядей, – вспоминает Вера Павловна, – несколько снисходительной, «поп» был в больших чинах. Спортсмен, на руках ходил, с помощью одного пальца через забор перемахивал.
К чему ни прикасался он – то погибало. Пришел к одним домой, взрослых не было, лишь одна девочка – подружка Верочки. «Поп» стал колотиться как бешеный. Девочка перепугалась, стала эпилептиком и вскоре утонула во время припадка.
Когда арестовывали одну здешнюю монахиню, ее племянники-сироты бежали следом по снегу босиком и кричали: «Мама, мама».
И она молилась:
– Господи, возьми у меня сердце плотяное, дай мне каменное.
* * *
– Но главного-то, ради чего приехал «поп» в наши края, он так и не сумел добиться. Не удалась охота на нашего тайного священника отца Никиту.
Прежде он служил в Москве, кажется, в Успенском соборе. Приехал сюда, к духовному наставнику, да так и остался, перейдя на нелегальное положение. Ловили его годами. Даже похоронить пришлось под полом. У меня и сейчас четки отца Никиты хранятся.
Ведь я была его духовной дочерью...
Христианка
– Когда вы стали ученицей отца Никиты?
– В середине пятидесятых годов. Мы никогда не звали его в разговорах по имени, ради конспирации. Говорили «дед».
В рассказе Веры Павловны происходит заминка. Что-то важное пропущено, и нужно найти его в потемках прошлого.
– Вы знаете, я помню себя с очень раннего возраста, – наконец выговаривает она. – Вспоминаю, как прабабушка Неонилла несет меня под мышкой, а в другой руке держит палку-клюку. Мне очень неудобно, болтаюсь головой вниз. А там одуванчики какие-то растут, лопухи. Мне было тогда чуть больше года.
Прабабушка Неонилла... Две рубашки у нее было, третью не имело смысла дарить – все равно отдаст нищим. Тетя Маня из церкви вернется, прабабушка спрашивает:
– Покойники были?
– Да.
– Имя спросила?
– Нет.
– Ох, Маша, Маша, что ж ты не спросила, я бы помолилась.
* * *
...Кто-то горячо просил Бога за Веру Павловну.
– Последний год моего богоборчества был особенно тяжелым. То хулу извергала, то молилась: «Господи, помоги, если Ты есть».
А мимо нашей деревни год за годом шли люди с котомками, в лапоточках, протаптывая тропы. Шли на могилу отца Матфея Яранского...
Однажды в больничной палате Вера увидела сон. Будто стоит у могилы отца Матфея, а батюшка лежит во гробе, глаза закрыты, но улыбается, руки скрещены на груди, над ними огонек теплится. И говорит Вере что-то. Она не расслышала, проснулась. Сон еще дважды повторился, Верочка не выдержала, разбудила соседок. Они сказали, что отец Матфей ее призывает. Все восстало в Вере: «Бог, может, еще и есть, а отца Матфея придумали старухи».
* * *
– Я боролась с Богом из последних сил. И вы знаете, Володя, таким яростным был мой атеизм, но как просто все оборвалось. Однажды зашла в дом старушка-странница, которая мне поначалу не слишком понравилась. А она стала рассказывать очень спокойно о вере, о нашем времени, о мучениках.
И я вдруг почувствовала, что перешла какую-то невидимую черту. Еще мгновение назад была в стане врагов Божьих и вдруг поняла: я христианка.
Прощение
Стало ли ей легче? Нет. С отчаянием Вера оглядывалась на свою жизнь. Горячо молилась: «Если есть мне прощение – пусть свершится чудо». И вот через отца Матфея чудо произошло.
Повезли ее к нему на другое лето после обращения, едва живую. Отец запряг лошадь, тронулись в путь. С середины дороги отцу пришлось вернуться, а Веру с ее духовной сестрой Клавдией (она сейчас инокиня Серафима) взялся доставить в Яранск пьяный шофер. Верочка билась об ящики, намертво вцепившись в решетки. Клавдия обняла ее крепко, стараясь прикрыть от углов, но удары следовали один страшнее другого. В какой-то момент Вера подумала: «Живой меня не довезут».
* * *
Но ее довезли. Она узнала могилку, которую видела во сне, лежала на ней окаменевшая. Люди думали, что хочет вымолить здоровье, а Вера просила лишь об одном – о прощении. И в какое-то мгновение стало у нее легко на сердце, будто спала какая-то короста.
А паломники шли мимо и клали рядом с Верочкой подарки, пока не выросла из них целая гора. Какая-то женщина положила одежду, оставшуюся после умершей девушки, скорее всего, дочери. И тогда Вера разрыдалась:
– Я недостойна, я грешница.
– Нет, – услышала она, – ты очистилась в дороге. И платье на тебе белое...
На Вере было надето темное пальто.
* * *
С кладбища пошли к иеромонаху Авелю. Он незадолго перед тем вышел из лагеря. Батюшка заговорил, отвечая на все вопросы Веры. В этом не было бы ничего необычного, вот только вслух она этих вопросов не задавала.
– Что-то сердце болит, – обронила Вера в разговоре.
– Это бывает после большого чуда, – ответил отец Авель.
Потом он отправился провожать ее. Следом всю дорогу шел милиционер. Через несколько дней, когда девушка вернется домой, там будет ждать ее недобрая старуха. Видать, из соратниц «попа». Она все о Вере знала. Вот только виделись они впервые.
Это будет позже. А там, в Яранске, Веру в течение недели каждый день носили на кладбище. Она лежала часами у могилки отца Матфея. И однажды ей показалось, что небо опустилось так близко, что его можно коснуться рукой.
Причастие
– Там, у отца Авеля, – взволнованно говорит Вера Павловна, – к нам подошла девушка. Вы знаете, Володя, как луна светит сквозь тонкие тучи, так душа этой девушки сияла сквозь кожу. Такого лица я прежде не видела. Она только что причастилась.
Я плакала, просто слезами умывалась, мечтая о Святых Дарах... Месяц шел за месяцем, я молилась святому Серафиму, чтобы послал священника. Наконец, свершилось. В глубокой тайне привели ко мне батюшку. Узнай кто об этом – и худо бы стало, очень худо. Но он пришел.
Исповедь длилась недолго, я была слишком слаба, а рядом лежала пачка листков с моими грехами. Лишь один богохульный грех, самый страшный, я не могла доверить бумаге. Долго не могла выговорить. Священник три раза отходил к иконам, молился. Когда услышал то, что я ему сказала, то будто сглотнул какой-то комок, удерживаясь от слез...
* * *
Накануне я спрашивала:
– Что со мной станет после причастия?
Мне отвечали:
– Мирно будет.
Но не объясняли, когда будет. Приняла Святые Дары и будто вся превратилась в любовь, какой не переживала никогда в жизни, счастье затопило сердце. Это было воскресение мое.
А потом началось... Брань тяжелейшая – сомнения, страх. Мне казалось, я погибаю, так была одинока в своих переживаниях. Плакала, просила о помощи, и помощь пришла. В нашей деревне совсем не бывает голубей, и вдруг прилетела под окна большая стая.
Птицы сидели на земле, на заборе. То ворковали, то подлетали к окну, били крыльями и словно рвали что-то яростно. Я подползла к окну и увидела перед собой мелькание красных лапок. С кем бились голуби, от кого защищали меня три дня и три ночи?
Страх отступил, вернулось ощущение счастья, оно не покидало меня потом долгие месяцы – самые радостные в моей жизни.
Помните чудесный стих о блудном сыне:
И на руку перстень наденьте ему,
И обувь наденьте на ноги.
Сегодня служите ему одному,
Он с долгой, тяжелой дороги.
Не могу без волнения слышать эти строки. Так велики, так трогательны были бесчисленные дары Божьи, которые Он посылал мне – своей блудной дочери... Все милости нам – вернувшимся.
Белая ветошка
– Расскажу вам, Володя, историю из той поры, которая очень укрепила меня и утешила. Я знаю, что нужно очень осторожно относиться к снам... Но вот послушайте.
Однажды заснула и слышу, будто в наших местах ходит дурочка, двух старух-певчих уже посетила. А потом – вижу, сидит возле печки женщина, вся как бы подернутая дымкой. На руках у нее ребеночек, оба они одеты в белую ветошь, старая такая ветошка, но изумительной чистоты. Гостья говорит мне:
– Я девушка.
– Точно, дурочка, – думаю.
А она в ответ:
– Мне не вменится.
Потом положила младенца в качалочку, где обычно лежал ребенок моей сестры. На мгновение я смутилась. Мы так заботились о стерильности этой колыбели, так тряслись над ней.
Но тут же все страхи ушли.
– Гляди, – сказала женщина и открыла лицо (на ней был платочек, как бы на монахиню накинутый). И какую поразительную, неземную красоту я увидела... Нет, никогда мне не передать этого! А потом и младенец повернулся ко мне. Лицо его было таким же дивным, прекрасным, и как они были удивительно похожи – мать и сын.
А как она смотрела на своего младенца – моя гостья... Какая любовь, какое благоговение и материнское чувство были в ее глазах! А глаза голубые, огромные.
Я побежала в чулан. Стала искать лихорадочно, что им подать. И все одно нахожу – чистейшую ветошь. Наконец попался коленкоровый платочек. Незадолго до этого, наяву, я подарила его в качестве носового платка священнику. А тут подумала: «На головку ребеночку можно надеть, пригодится». При этом чуточку через жаль взяла платок, что-то царапнуло. Когда вернулась, в комнате уже никого не было.
* * *
Те певчие, о которых в начале сна было сказано, что дурочка их посетила, вскоре умерли.
А я открылась при встрече духовным сестрам: «Какую я красавицу видела во сне»! Пересказала все. Они заплакали.
Спросили:
– Неужели ты так и не поняла, Кто тебя навестил?
Три подарка
Мне пришла пора уходить. Вера Павловна поднимается с трудом – попрощаться:
– Что вам подарить, Володя? Вот хлеб – возьмите в дорогу.
Она протягивает краюху домашней нашей северной выпечки, ноздреватый, похожий на кусок пирога.
– Еще, прошу вас, Володя, чаще смотрите на небо. Я расскажу вам одну притчу.
Жил на свете государь, но не было счастья в его стране, какие бы он меры ни принимал. И тогда издал указ – каждую ночь всем жителям выходить из дома и смотреть на звезды. Прошло несколько дней, и вот гонцы везут ему вести. О том, как озлобленный – смирился, жестокий заимодавец – раскаялся и простил долги, и так далее.
– Они все поняли, – сказал царь.
И еще. Когда вам станет плохо, послушайте «Прелюды» Ференца Листа. Эта музыка начинается со звуков отчаяния, а заканчивается гимном радости. Она о нас – блудных детях Божьих.
* * *
Название этой главы «Три подарка» пришло мне в голову только сейчас. А тогда, нахлобучивая шапку, я еще не мог оценить, в поисках перчаток, мыслях о завтрашнем дне, как красиво она меня провожает.
С тех пор прошло несколько месяцев. Снег засыпал ее деревеньку. Замерзло озеро под окнами. Вчера я позвонил Вере Павловне. Она лежала с высокой температурой, совсем больная. Я спросил, есть ли кому позаботиться о ней.
– Не беспокойтесь, Володя, я не одна. Приехали опять мои цыгане. Три человека, с ними две собаки и даже лошадь. Здесь теперь настоящий ковчег...
– Ковчег, – повторяю я, улыбаясь.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
