ВЕРТОГРАД
ПЕРЕВАЛ
Русский на Востоке
(Окончание. Начало в № 457)
На следующий день с холодного ледника за полдня мы спустились в солнечную долину и устроили полудневку. Как и вчера, много пришлось прыгать по камням и бегать по травянистым крутым склонам. Впечатляло зрелище величественного водопада. Из суровой зимы мы снова вернулись в знойное лето, к пышным деревьям, загорали, ловили белых барашков, целая отара которых паслась рядом на склоне. Поймать нам так ни одного и не удалось, но все равно ужин получился знатным: мясные шницели, густо заправленные острыми специями. До позднего вечера мой тезка Женька Попов неутомимо рассказывал какие-то страшные истории, которых он знает несметное количество.
Ночь на юге опускается очень быстро. Ярко светили звезды. Большая Медведица подмигивала нам, передавая привет с севера. Ничто не предвещало беды, когда я лег, забравшись в палатку. Но часа через два проснулся от острой, пронзительной боли в левом боку. Только этого не хватало! Может, пройдет! Я пролежал еще минут десять, но боль не проходила, а наоборот, усилилась. Теперь уже болел весь живот. К двум часам меня так сильно скрутило, что терпеть уже не было никаких сил. Пришлось разбудить руководителя группы, который спал со мной в одной палатке:
– Саня, у меня, кажется, аппендицит, живот болит очень сильно.
На мое счастье, у нас в группе были два профессиональных врача: Лена Кононова и Тамара Дмитриева. Они успокоили меня, что никакой это не аппендицит, он в левом боку не бывает. «Наверное, камни в почках, по горам растряс, закрылся где-нибудь канал», – поставила абсолютно точный диагноз Тамара. Она работает врачом в физдиспансере и поэтому с подобными ситуациями сталкивалась.
Лена, врач «скорой помощи», сделала мне обезболивающий укол, и через десять минут боль прошла. Я снова забылся сном, стыдясь и переживая, что из-за пустяка разбудил весь лагерь. Но через два часа действие укола закончилось, и я опять взвыл от жгучей боли. Она выгнала меня из палатки, и я ходил в темноте, надеясь, что боль утихнет. Попытался заснуть, но даже и лежать не было сил. Будить ребят во второй раз мне не хотелось, поэтому я решил приготовить завтрак. Еле доплелся до примуса, который лежал около большого камня, но накачать его сил не хватило. Боль в буквальном смысле завязала меня в узел, я сложился пополам, упал на колени и уткнулся головой в землю. Лагерь вновь всполошился. «Жене плохо, Жене плохо», – раздавались голоса. «А что с ним?» Трудно сказать, от чего так сильно пылали мои лицо и уши: от стыда или от того, что сгорели на солнце. До этого мне так не приходилось краснеть в походах. Никогда я не был обузой. Ни разу, работая геологом, не брал больничный. А тут...
За что?
Понимая, что ничего в нашей жизни так просто не происходит, я все время задавал себе вопрос: за что Бог так меня наказывает, да еще в самый неподходящий момент? А ответ давно уже был готов, просто я еще боялся сознаться себе в этом: за то, что я оставил жену одну, бросил перед родами. Да, она сильный человек, вокруг родственники, друзья. Да и мужчина не может носить ребенка и рожать. Но, как я себя ни успокаивал, совесть мне все равно не давала покоя. И раз уж Силы Небесные попустили мне такую боль, значит, я действительно виновен. Не оставляла мысль, не начались ли у моей жены преждевременные роды, не переживаю ли я в назидание те же страдания, что и она.
Между тем на случай, если придется меня транспортировать, подобралась группа сопровождения из четырех парней и врача Лены Кононовой. Лена – светлая, прекрасная девчонка. Мы с ней вместе учились в одном классе. Она просто лучилась милосердием, постоянно спрашивая о моем состоянии.
Тридцать километров несли меня ребята на себе до турбазы Искандер-Куль, и вот мы вышли на самое большое Фанское озеро. По преданию, на дне его находится некогда благоухавший город-сад. Несколько месяцев продолжалась осада этого города войсками Александра Македонского. Защитники мужественно сопротивлялись. Тогда полководец решил завоевать город хитростью – обрушил в ущелье гору, таким образом перекрыв его плотиной. Но перестарался. Над непокоренным городом сомкнулась вода.
В советское время на плотине расположилась уютная, комфортабельная турбаза, утопающая в зелени. В ожидании отправления первого автобуса мы обосновались на открытой веранде, построенной над озером на железных сваях, и устроили пир с арбузами и дыней. После очередного укола мне полегчало, и ребят удалось успокоить. Попрощались. Я извинился, что подвел группу, и, взяв в дорогу несколько ампул новокаина, димедрола с анальгином, сел в автобус. А товарищам моим предстояло вновь пройти тридцатикилометровый путь, только теперь уже не спускаться с горы, а подниматься, что, конечно, гораздо труднее.
Уезжая, я пообещал, что доберусь до первой больницы и там пройду обследование, но для себя решил – попробую дотянуть до Сыктывкара. Шумный «пазик», до отказа набитый школьниками, подбросил меня до городка Айни. Оттуда можно было доехать до Самарканда, но последний в тот день автобус никак не хотел заводиться. Водитель то и дело крутил гайки, дергал провода, проверял свечи, снова садился за руль. Автобус в ответ чихал, урчал, фыркал и снова глох. Пассажиры то садились, то снова выходили, и так повторялось с десяток раз. Наконец автобус завелся и тронулся с места. Фыркая, как подраненный зверь, он выкатился за поселок, снова несколько раз чихнул и остановился. Изголодавшиеся за день пассажиры высыпали на дорогу и обрушились на придорожную вишню. Пока водитель копался в двигателе, все дерево ободрали как липку. Но вот автобус снова ожил, пассажиры расселись по своим местам, однако водитель развернулся и отвез нас обратно в Айни. Поездку домой пришлось отложить на следующий день.
На ночлег я устроился в местной гостинице и успел даже поужинать в местном ресторане, превозмогая усталость. И едва добрался до гостиничной койки, как рухнул без движения. Думал: сейчас провалюсь в сон и просплю до самого утра. Но поспать мне не удалось. Новый приступ ужасной боли связал меня по рукам и ногам так, что я даже не мог пошевелить пальцем на руке, не говоря уже о том, чтобы дойти до рюкзака и приготовить себе обезболивающее. Хорошо еще, что как раз перед этим в мой двухместный номер подселили старого таджика-пенсионера. «Отец, вызови «скорую», – простонал я, – по-жа-луй-ста, не могу, умираю-у-у!»
Пожилой таджик уже и сам понял, что со мной творится что-то неладное, слыша мои стоны и скрежет зубов. Он ушел и пропал с концами, а я смог в конце концов доползти до рюкзака и достать ампулы, и только тут в дверях появилась бригада «скорой помощи»...
Я – Суфаров
Проснулся я уже в больнице. Взгляд уперся в высокие белые потолки. Наконец-то я вспомнил, что случилось накануне. Когда огляделся, увидел, что лежу в палате, а вокруг таджики в национальных полосатых халатах. «Где-то я уже их видел», – мелькнула мысль. Вошла медсестра – восточная красавица – с очень знакомыми чертами лица и спросила какого-то Суфарова, почему-то очень заинтересованно поглядывая на меня: «Вы Суфаров?»
– Нет, я Суворов.
– Суфоров.
– Вэ, вэ, Суворов, – поправил я девушку, выделяя букву «в» в моей фамилии.
– Вам надо сдать анализы, – сказала она, протягивая баночки. – Измерьте температуру (протянула градусник), примите таблетки (подала пакетик с таблетками).
Я взял один пакетик, на котором красивым почерком было написано: «Суфаров», и тут меня как молнией пронзило. Я вспомнил, где я видел эту надпись, и эти высокие потолки, и эти знакомые мне лица, эту симпатичную девушку-медсестру. В том самом сне, который привиделся мне полгода назад. Я начал вспоминать, что еще тогда снилось. Вокруг больницы вроде как должны быть горы. Выглянул в окно и тут же узнал горный хребет, представший перед моим взором. Остальная часть сна открывалась мне потом медленно, но я так и не смог понять, как за одну мартовскую ночь смог прожить промежуток жизни длиной в полторы недели.
Дело шло к операции. Ужасные приступы боли не оставляли никакой надежды, смерть казалась такой близкой, что я просто хотел знать, скоро ли она наступит, пытался осмыслить ту цепь случайностей, благодаря которым сбылся мой сон. Достаточно было того, чтобы жена сказала мне: «Женя, я без тебя не могу», и я бы никуда не поехал. Автобус в Айни мог бы и не сломаться, и тогда бы я добрался как минимум до Самарканда. И это лишь малая толика совпадений.
Восток – дело тонкое
Порядки в таджикской больнице поразили меня с самого начала, и я до конца не переставал им удивляться. Со мной лежало четырнадцать человек. Родственники навещали их прямо в палате и шли буквально нескончаемым потоком. Каждый, заходя в палату, начинал обходить всех по кругу, здороваясь с каждым персонально. Причем таджики здороваются не так, как русские. Таджикское приветствие включает в себя не только рукопожатие, но еще и прикладывание правой руки к груди, и низкий поклон. Со всеми обитателями больницы входящие разговаривали, как со старыми знакомыми, справляясь об их здоровье. В какой-то момент я подумал, что они все друг друга хорошо знают, потому что живут в одном селе, но уже через несколько минут понял, что ошибся. Когда очередь доходила до меня, гость точно так же, как и к другим, присаживался ко мне на койку и начинал что-то говорить на таджикском. Только тогда, когда ему объясняли, кто я такой, он переходил на русский. И вот на ломаном русском какой-нибудь чабан, спустившийся из горного селения навестить своего сына или внука, начинал спрашивать о моем самочувствии, живо интересоваться моим здоровьем.
Не сразу можно было понять, кого все-таки пришел навестить тот или иной посетитель. Наконец, я догадался, что со своими родственниками он здоровается в последнюю очередь, и задушевная беседа у них длится дольше – иногда часами.
Интересны были и передачи: такого я в России никогда не видел. Передачу приносили в большом, перевязанном платками узле, таком огромном бауле, размером с цветной советский телевизор. На дне узла было огромное блюдо с горячим пловом. Как оказалось, настоящий плов в своем готовом виде представляет собой целое архитектурное сооружение в виде египетской пирамиды, и непонятно было, каким образом его удавалось донести до больницы в целости и сохранности. Готовый рис был насыпан остроконечной горой, покрытой слоем гигантских лепешек. Под ними лежало источающее тонкие восточные ароматы пережаренное со специями баранье мясо. По краям гора была украшена зеленой петрушкой и обложена какими-то пирожками и прочей снедью.
Фрукты приносили в пятнадцатилитровых ведрах. Под столом у нас постоянно стояла целая батарея ведер с абрикосами, грушами, персиками, яблоками, сливами – и все это каждый больной мог есть в любой момент до отвала. Понятное дело, что приносилось все это не для одного родственника, а для всех, кто лежал в палате. Как только посетитель уходил, больные все вместе садились за стол. Обложенный лепешками и платками плов долго не остывал, был, вспоминаю, невероятно вкусен. Но мне в тот момент трудно было оценить его по достоинству. Поначалу я вежливо отказывался присоединиться к трапезе, что вызывало взрыв энтузиазма: меня начинали уговаривать всей палатой, причем действовали таджики не только словами. Если хотя бы один из нас отсутствовал в палате, ужин откладывался и мог быть вовсе отменен. Пока я не садился за трапезу, остальные также не могли к ней приступить. Таково восточное гостеприимство.
В моем случае это было очень некстати. Кушать столь тяжелую острую пищу мне было нельзя – сразу начинался приступ. Но таджики поняли мое сопротивление по-своему. Дело в том, что в Средней Азии плов кушают руками. Для восточного человека это целое священнодействие, и творят они его так, словно молятся. Перед любым приемом пищи совершают обязательный ритуал – омовение лица и рук. Это все равно, как у нас прочитать перед едой «Отче наш».
Затем в кусок оторванной лепешки заворачиваются кусочек мяса, рис, все это пропитывается подливкой. Готовый комочек из лепешки, мяса, риса и жира ловко отправляют в рот, при этом не уронив ни одной крупинки риса на пол. Я попробовал сделать то же самое, но мое сооружение из мяса, лепешки и риса рассыпалось, как только я стал его подносить ко рту.
– Женя, ты что, в первый раз кушаешь плов руками? – спросил меня один из таджиков – Анвар.
– У меня жена его готовит в кастрюле, – сказал я. – И мы кушаем его ложками.
– Тебе удобней будет ложкой, – и он протянул мне ложку. – На, кушай, не стесняйся.
После жирного и острого плова у меня сразу же, как я и ожидал, начался приступ. Душили спазмы, я загибался на койке от острой боли, думая, что умираю, а таджики неожиданно начали смеяться. Не со зла, конечно. Они не понимали, как мне больно, и решили, что меня мутит оттого, что они едят плов руками. Мол, зеленый еще, ничего, привыкнет есть как все нормальные люди.
Лишь доза обезболивающего вернула меня к жизни. Эта плачевная для меня ситуация повторялась несколько раз, пока я в конце концов не объяснил моим таджикским друзьям, что мне плов есть никак нельзя, ни руками, ни ложкой, не то я просто умру при очередном приступе.
Знакомство с врачом
После очередного обезболивающего укола я решил привести себя в порядок. Перед этим две недели не брился и не мылся, так что моя рыжая борода разрослась, как чертополох, и я стал сильно смахивать на разбойника. И вот добрался до ванной комнаты, где остолбенел. Все это я отчетливо видел во сне: и ржавые подтеки на высоком потолке, и краны без вентилей, а главное – отсутствие бобышки на шпинделе у входной двери, которую невозможно было закрыть.
В понедельник я наконец увидел своего лечащего врача и также его узнал. Лицо этого молодого, лет тридцати от роду, человека еще полгода назад стало мне близким и родным. При обходе он поздоровался со мной за руку, присел на койку, и начался разговор по душам. Оказалось, что врач этот – один из самых уважаемых людей в районе. Даже пожилые люди относились к нему благоговейно, как к святому. Видимо, уважение к врачам – это вообще в традициях Средней Азии, где врачи не просто выполняют свой медицинский долг, но еще и являются духовными наставниками и учителями. А мой врач к тому же спас множество жизней, и я видел, как его все любят, стараются поговорить не только о болезни, но и по душам, разрешить какие-то житейские проблемы.
Вообще, у таджиков, как я заметил, понятия времени и расстояния отсутствуют. Бывало, спросишь у чабана в горах: «Сколько километров до перевала?» – «Километр». Проходишь пять километров, снова попадаешь на отару овец и уже у другого пастуха спрашиваешь: «Сколько до перевала?» – опять «километр», через пять километров повторяется та же самая картина. И время у них всегда одно – «час». «Сколько часов идти до такого-то ручья?» – «Час». Проходит час, опять спрашиваешь: «Сколько идти до такого-то ручья?» Опять «час».
Ко мне доктор с самого начала проявил повышенное внимание: брал с собой на обходы, часто приглашал к себе в кабинет, провел полное обследование на современной аппаратуре, недавно полученной для больницы из Москвы.
Я тоже все больше проникался к моему врачу доверием и симпатией. В прошлом он был высококлассным хирургом, но во время одной операции поранил указательный палец на правой руке, повредил сухожилие. После этого палец у него перестал сгибаться, оперировать он больше не мог. Но стал лечить людей народными средствами. Когда он вел прием в своем кабинете, то к каждому посетителю вскакивал навстречу со своего стула и бежал от врачебного стола приветствовать его и обнимать, оказывая знаки внимания как самому дорогому и уважаемому человеку.
Доктор выписывал довольно интересные рецепты: полстакана овса – утром, стакан гречи – в обед, полстакана кукурузы – вечером. И все в таком же роде – принимать разные зерновые и настои из трав, только в определенных дозах и пропорциях. Вызванный на откровенность, я признался, что видел его еще полгода назад. Временами возникало такое чувство, что все окружающие тоже видели меня в своих снах и пытаются вспомнить. Но доктор в ответ на это предположение заметил, что видит меня впервые, но рад будет увидеть и второй, и третий раз, конечно, здоровым.
* * *
Чем лучше мне становилось, тем больше была тяга к так называемой культурной жизни. Я писал стихи и в связи с этим хочу сказать, что интересно у нас складывались отношения с медсестрами, двумя юными восточными красавицами. Единственный русский на всю больницу, светловолосый молодой парень, не мог не привлечь их внимания. Тогда в Средней Азии к русским было отношение, как к богам. Обе сестрички учились в университете, и когда узнали, что я пишу стихи, то принесли мне томик поэта Айни. У нас начались возвышенные разговоры о поэзии. Они мне читали четверостишия Айни и очень удивлялись, что мы не проходим этого поэта по школьной программе. Я читал свое.
Наконец врач сказал, что приступов у меня уже больше не будет, возможно, никогда. Видимо, благодаря невероятной встряске, которую получил мой организм при прохождении перевала, перепадам температур, когда почки то расширялись, то сужались, тому, что я ничего не ел и очень много пил воды, камни сдвинулись со своих мест и стали выходить. С тех пор почки меня не беспокоили, так что не было бы счастья, да несчастье помогло. Тем не менее, врач попытался уговорить еще полечиться. А прощаясь со мной как со старым другом, выписал направление в десяток известных санаториев, чтобы я смог там окончательно поправить свое здоровье. Спаси Господи этого замечательного человека. К сожалению, я не запомнил даже его имени.
После выписки я добрался до своей гостиницы. Администратор, видевший меня лишь один раз – бородатым, никак не хотел признавать во мне своего неудачливого постояльца. Но когда мы наконец разобрались, что я – это я, а не кто-то другой, он вернул все мои вещи с деньгами в целости и сохранности. Вот такие патриархальные, чистые были нравы в том краю. Словно не в другой части СССР я побывал, а в другом, библейском, времени. С тех пор я об Айни ничего не слышал, вот только прочитал как-то в сводке новостей: «Последний очаг сопротивления мятежников на севере Таджикистана после пяти дней боев прекратил существование. Двести боевиков бежали из города Айни в горы».
Дорога домой
Покинув гостиницу, я тут же пошел ловить попутку до города Ура-Тюбе. В больнице мне объяснили, что мне лучше всего добраться до Ташкента напрямую через горы – Шахристанский перевал, а не через Самарканд. Так можно будет сэкономить и время, и деньги. Но попутки все не было, и я уже отчаялся уехать, когда увидел, как к обочине дороги подкатила «шестерка» серого цвета, из которой высунулось знакомое, по сну, разумеется, лицо. Сразу стало понятно, что это «моя» машина.
– До перевала подбросишь? – спросил я водителя.
– А откуда ты знаешь, что я на перевал еду? – поинтересовался он.
Вопрос застал меня врасплох, не объяснять же все с самого начала. Но шофер не смутился моим молчанием и произнес:
– Садись, сейчас еще кого-нибудь возьмем, и вперед!
Однако желающих больше не нашлось. Водителя – молодого парня – звали Рустамом. Был он балагуром и весельчаком, всю дорогу развлекал меня смешными историями и анекдотами. Однако машина его совсем не тянула, двигатель постоянно перегревался, радиатор закипал. Рустам остановился около придорожного кафе на берегу горной речки, залил в радиатор воду и долго копался в двигателе. «Понимаешь, – объяснял он, – у этой заразы из четырех цилиндров только один работает и тормоза отказали, никак не могу исправить».
Я вдруг крепко пожалел, что сунулся через перевал. На такой машине ехать по горной дороге было почти верным смертоубийством. Но это, как оказалось, было лишь частью проблемы. Дело в том, что Рустам был слеповат, постоянно спрашивал о дорожных знаках. Сам он их практически не различал. А дорога все круче забирала в горы. Наша «шестерка» преодолевала крутые подъемы на последнем издыхании, работая на повышенных оборотах с завыванием, словно шла на взлет. От нависающих скал вверху и отвесной километровой пропасти внизу на голове шевелились волосы. Я вцепился в ручку дверки, чтобы в случае чего выпрыгнуть из машины. А по дороге в обе стороны ползли колонны грузовых машин. Наша колымага не могла угнаться ни за одной из них, но, тем не менее, надрывно урча, карабкалась все выше и выше в поднебесье. На очередном повороте я увидел, как возле современной белой машины расположились на ковре перекусить трое мужчин в национальных одеждах. Сразу узнал того колоритного старика из сна – аксакала с длинной седой бородой, вспомнил и ковер, уставленный дынями и арбузами, на краю пропасти. Мой шофер остановил машину, начал разговаривать с мужчинами на своем языке. Аксакал повел себя удивительно (все-таки со времен, о которых повествует фильм «Белое солнце пустыни», прошло немало лет). Он залез к нам в мотор и довольно быстро починил три неработавших цилиндра. Я взглянул в их машину, устеленную внутри коврами, и ойкнул. На заднем сиденье сидела та самая древняя бородатая бабка, которую я видел во сне, и смолила огромную самокрутку.
– Ничего себе дела! – подумал я.
Под впечатлением от этой встречи я находился все оставшееся время, когда наша машина карабкалась по крутой серпантинистой дороге на Шахристанский перевал, один из самых высоких у нас в стране, где проложена автомобильная трасса. Высота его, кажется, около трех с половиной тысяч метров. Где-то на его вершине начался обильный снегопад, дорога стала мокрой, и я вновь натерпелся немало страху, пока мы спускались вниз. На одном месте спугнули с дороги трех горлиц, которые поочередно слетали из-под колес машины вниз в ущелье. Я вздохнул с огромным облегчением. Вот что, оказывается, значили в моем сне три дубля с улетающим в землю голубем. А я-то думал-гадал, не к смерти ли это.
Поздно вечером водитель довез меня до какого-то села и высадил на автобусной остановке, не взяв ни копейки. Мы поблагодарили друг друга за приятное путешествие, распрощались друзьями. В автобусе, который шел до Ура-Тюбе, я увидел еще одного парня из моего сна. Мы познакомились, разговорились. Узнав, что я ищу гостиницу, Анвар (так звали моего нового друга) пригласил меня переночевать к себе домой.
Ура-Тюбе – старинный, в основном одноэтажный среднеазиатский городок. Когда мы приехали, то поначалу зашли в магазин. Ради гостя Анвар набрал бутылок десять легкого виноградного вина. По дороге пригласил еще нескольких друзей, и мы целый вечер провели у него во дворе за трапезой. В одном дворе с Анваром жило несколько русских, которые некогда на Памире устанавливали советскую власть. Престарелая баба Валя оказалась красной атаманшей, рассказывала, как воевала с басмачами.
Ни столов, ни стульев у таджиков, как правило, не водится. Едят они прямо на ковре, подобрав под себя ноги. Я хоть и спортсмен, но продержаться в этой позе больше десяти минут не мог. Приходилось вставать, разминать ноги.
Друзья Анвара, как выяснилось, только недавно вернулись с афганской войны, служили в разведке, имели ранения. Целую ночь мы провели в дружеской беседе, выпив не один чайник чая и не одну бутылку виноградного вина. То, что они мне рассказали, никогда не передавали ни по радио, ни по телевидению.
Тогда я впервые узнал потом ставшее общеизвестным, что большинство военных объектов в Афганистане построено внутри гор, что оружие моджахеды получают со всего мира и что воевали мы, по сути, с Америкой и половиной мусульманского мира.
Переночевав у новых друзей, я на следующий день добрался наконец до Ташкента, где неожиданно встретился со своей группой, ожидавшей самолет...
* * *
Когда я вернулся из похода домой, жена моя, к счастью, еще не родила. Это произошло спустя несколько дней, и на свет появился не сын, а дочка. Поначалу нас это расстроило, но вскоре я так полюбил свою Светланку, что был даже доволен, что родилась девочка. Сейчас она уже выросла и стала моей первой помощницей во всех делах. Не хуже любого парня она катается на лыжах, лазит по деревьям и по горам. Так что все слава Богу.
Кажется, никаких особых изменений в моей жизни не произошло, но после того перевала я кое-что понял. И впоследствии я не раз во сне видел будущее. Так, события 1993 года – захват Белого дома в Москве – я видел на протяжении четырех месяцев почти за год до событий. Ночами мне снилось одно и то же: как подтягиваются войска к Москве, идут уличные бои, перерастая в гражданскую войну. Я пытался даже предупредить общество, но меня поднимали на смех. Отвечали, что армия не может быть использована для борьбы с населением. Оказалось, что может.
То, что этот сон мой сбылся частично – войны удалось избежать, – я приписываю заступничеству Пресвятой Богородицы, молитвам Патриарха, тому, что православные с иконой Владимирской Божией Матери обошли Белый дом крестным ходом.
Быть может, и тогда, во время восхождения на заснеженный таджикский перевал, кто-то из моих глубоко веривших в Бога предков молился обо мне.
Е.Суворов
 | назад |
| вперед |  |
