ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ
(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 629, № 630, № 631, № 632, № 633, № 634, № 635, № 636, № 637, № 638, № 639, № 641)Ван Саныч, Серёга и Маяковский
После «Комистроя» Вовка с Серёгой Лаврушиным устроились на летний сезон в геологическую партию. Начальник партии, 60-летний Иван Александрович Варсанофьев, с любопытством наблюдал, как они грузили в арендуемый вертолёт свои рюкзаки, набитые книгами.
– Впервые у меня такие рабочие. Выпивохи встречались сплошь и рядом, но книгочеев ещё не было.
Высокий, сухощавый, длинноногий, он, словно лось, перешагивал через кустики тундрового стланика, и только подошвы его болотных бродней мелькали перед глазами отстающего молодняка.
В конце концов он делал остановку у каменистой осыпи, отбивал геологическим молотком какие-то осколки от камней, а Вовка с Серёгой эти бесценные обломки аккуратно заворачивали в бумагу, надписывали и мрачнели: каменюки предстояло тащить обратно, до базового лагеря. Геолог же с упоением работал молотком и, радостный от научных находок, рассказывал анекдоты.
Ван Саныч не позволял себе скабрёзностей. Всё было интеллигентно, тонко-насмешливо, с явно выраженными намёками на тупость хозяев страны. Ребята весело смеялись остроумию побасёнок, но вот однажды Серёга в паузе между байками спросил:
– А что это вы всё оглядываетесь? Мы в глухой тундре, и ближайший сексот – за 20 км, в Воркуте.
Старый геолог спокойно воспринял замечание представителя «племени младого, незнакомого». Свернул работу и устроил молодняку трёхкилометровый марш-бросок. Когда едва живые ребята приползли к костру, геолог подал им по кружке крепкого, аж чёрного чая и попросил фельдшера смазать волдыри на ногах специальной мазью. Попивая чаёк, они вновь слушали сентенции старика:
– Сейчас вы поёте: «Смелого пуля боится», а в наше время крестьяне говаривали так: «Смелая вошка под ноготь просится». Безоглядно смелого достанут и пуля, и штык… Часто ли вы встречали людей с фамилией Смелов? Храбровы – тоже редкость. Они первыми вымирают. А вот оглядчивых Смирновых едва ли не пол-России. Встречаются Тихоновы, Трусовы. Трусов – но зато живой.
– Смирнов – от «смиренный». С трусами смиренные и рядом не сидели.
Это уже Пепе филологические свои познания поспешил обнародовать. Но у Серёги, как всегда, своё мнение:
– Вы верно заметили, что смелые первыми гибнут. Но они – соль земли. О них песни поют, на их примере жизнь строят. А смиренные – это уж какая-то поповская лексика.
– Смиренные с улыбкой идут на казнь. Не рвут в истерике рубаху на груди, как безоглядные смельчаки, но и не компромиссничают.
Это Вовка не соглашается с Серёгой.
В палатке, чуть отойдя от маршрутной усталости, они продолжали спор. Заканчивалось обычно тем, что переходили на личности:
– Ты со временем превратишься в обывателя и с женой по воскресеньям станешь прохлаждаться на рынке.
– А ты со временем будешь возвышаться на трибуне, славить свою любимую партию.
– Партию не тронь! Это святое.
Серёга поворачивался спиной к Пепе, доставал своего любимого Маяковского и углублялся в чтение. Пепе вытаскивал «Избранное» Анатоля Франса и тоже замолкал.
Серёга не дотянул до конца полевого сезона. Схлестнулись они с Ван Санычем на Маяковском.
Как-то у вечернего костра геолог рассказал о давней встрече с поэтом: «Лицезрел самого и даже поругался с ним».
Будучи студентом, он ехал однажды из Петрограда в Москву. Перед самой отправкой поезда в купе ввалилась полупьяная компания. Провожали высокого упитанного юношу в жёлтом одеянии. Студент императорского горного института Ваня Варсанофьев брезгливо сторонился весельчаков, не умевших вести себя в публичном месте.
Поезд тронулся. Ваня, стараясь не смотреть на соседа, отправился умываться. Вернувшись, увидел, что нахал в жёлтой кофте собрался курить в общем купе. «Милостивый государь, смею вам заметить...» – «Ах, оставь, сопляк. Я знаю, что ты скажешь», – тот зажёг спичку и расхохотался ему в лицо.
Лучше бы он не смеялся: студент подскочил к дивану и дал соседу по физиономии. Струйка крови выкатилась из ноздри. Сосед провёл ладонью по лицу, увидел кровь и, машинально затянувшись пахитоской, выпустил струю дыма в глаза горячему юноше. Тот вскочил и за шиворот вытолкал желеобразного верзилу в коридор вагона...
Серёга во время этого повествования сидел, уставившись в землю. Когда геолог замолчал, он полез в палатку и вернулся с томиком Маяковского.
– Вот фото молодого Владимира Владимировича. Как видите, он вовсе не «желеобразный». Вы с кем-то другим поскандалили, а имя пролетарского поэта мажете грязью.
– Вы забываетесь, сударь!
– Какой я тебе сударь? Я – комсомолец, не шибко пока грамотный. Но есть у меня классовое чутьё...
– И чутьё это подсказывает, что перед тобой вредитель. Не так ли?
– Вредитель не вредитель, но не наш человек. В парторганизации знают ли, что за пропаганду ты ведёшь среди рабочей молодёжи?
Они стояли по разные стороны костра: могучий сохатый, наклонивший свою голову в накомарнике вниз, и дерзкий мышонок, смело глядящий ему в глаза. Минута – и худосочный малыш будет растоптан... Но старый геолог свернул дискуссию:
– Я вас увольняю из партии. Прошу сдать экспедиционное имущество. По оленьей ворге пройдёте до Елецкой, дальше – на поезде в Сыктывкар. Скажете, что уволены по статье. Утром отправляйтесь.
Когда Серёга пришёл в кадры, чтобы забрать трудовую книжку, то выяснилось, что Иван Александрович добрался до Воркуты, позвонил и попросил кадровика уволить Лаврушина с формулировкой «по собственному желанию». Как ни старался завкадрами, ушедший из органов на пенсию, выведать, что послужило причиной их размолвки, Серёга отвечал одно:
– Не сошлись в литературных симпатиях.
На дворе стоял 1957 год.
Мишкин крестик
Пепе лежит на верхних нарах тюрьмы: кулак под подбородок, согнутые ноги пятками в потолок – любимая поза. Читает «Три товарища» и старается не обращать внимания на шумные разговоры внизу. Под ним три пожилых мужика сокрушаются о своих пьяных проступках. На самом краю нижних нар в соседстве с парашей пристроился паренёк. Он молчит с утра до вечера, сидит, опустив голову, и шевелит губами. Вовчик присмотрелся к этому шевелению и воскликнул, неожиданно угадав:
– Да он же молится!
– А ты думал? Ясное дело. Знаешь, за что он попал сюда, этот христосик?
На Красной горе устроили гулянье в честь работников торговли. И на этот праздник явился в числе прочих Миша Семяшкин – рабочий стройучастка. Долго уговаривали его товарищи прийти на гулянье. Он всё отнекивался, дескать, знает, что заканчивается это пьяной дракой, и опасается накуролесить во хмелю. В крови это у Семяшкиных. Помня про родовой грех, Миша старался вообще не употреблять спиртное. И только когда начальник участка приказал: «Всем быть на профессиональном празднике!» – пришлось идти.
Всё началось вроде бы пристойно. Начальник похвалил за культурное винопитие и предложил скинуть верхнее платье, позагорать. Работяги охотно откликнулись на призыв начальства. Только Миша не торопился.
– Солнце палит, скидай, Мишка, рубашонку!
А он сидит красный, молчит. Кто-то подсказывает:
– У него под рубашкой крест на гайтане. Вот и стесняется...
– Действительно, что ли, крест?
– Ну, крест. А что здесь такого?
– Дай сюда, – подходит начальник.
– Не дам.
– Ребята, сорвите с него эту цацку.
И началось: навалились на 18-летнего пацана, тянули руки к горлу, чтоб сорвать крест на слабой ниточке-гайтане. Вначале была весёлая возня, но, постепенно разгорячаясь от неуступчивости вёрткого пацана, опьяневшие мужики пустили в ход кулаки.
Миша выполз из кучи навалившихся на него пьяных работяг и побежал в сторону Сысолы, намереваясь переплыть речку. Из кустов появился назначенный на праздник милиционер. Раздались пронзительные милицейские свистки. И люди, не зная, в чём дело, решив, что ловят какого-то воришку, бросились наперерез парнишке... Когда Мишку Семяшкина, связанного брючным ремнём, вели мимо начальника участка, тот сорвал с юноши крест и бросил в песок.
Татуированный зэк толкает Пепе под локоть:
– Смотри, этот христосик склонился над крестиком, разговаривает с ним. Ну, умора. Правда, Вован?.. Э, малявка, что ты молчишь? Нехорошо... Отвечай! – напускает он истерику и дёргает за ворот рубахи, дескать, держите меня, я за себя не отвечаю.
Однако истерика тут же утихает, когда с верхней шконки кто-то басит в сторону зэка:
– Отзынь, баклан, от мальчонки!
И, сменив тон на просительный, обращается к Михаилу:
– А ты, отрок, где взял этот крестик? Его ж у тебя на Красной горе отняли? Как он в камере очутился? Не Духом же Святым? Скажи, отрок, пожалуйста.
И Пепе по этим фирменным «отрокам» неожиданно узнал кумира послевоенных пацанов – Пряника, капитана футбольного «Большевика».
Семяшкин отвечает обстоятельно и подробно:
– Всё очень просто. Сегодня приходил мой бригадир, Пётр Николаевич. Принёс передачку, а потом вручил этот крестик, который со мной с младенческого крещения. Он сумел подобрать его там, на Красной горе. Век буду ему благодарен, Бога буду молить за Николаича.
Вовка забыл про Ремарка – книга отложена в сторону, смотрит во все глаза на отважного пацана: не забоялся насмешек и осмеливается показать себя добрым. А он? Бога написал на стене дровяника, где никто не увидит, да и то на всякий случай строчными буквами. И Вовка, как бес его дёрнул, бросает Семяшкину едкое замечание:
– А ты помолись за его дочку-алкоголичку, за жену его, которую «шанхайские» бабы называют хабалкой...
Миша молчит, а тут Пряник подаёт голос:
– Ты, отрок, почему дерьмом мажешь семью бригадира? Подумай, чего тебя заставило сделать это?
Пепе думает, страдает и засыпает, не найдя ответа. Сладко ему спится в камере, среди людей, так не похожих на персонажей очерков и зарисовок молодёжных газет.
Утица деда Грошика
В 1948 году, в самое голодное лихолетье, Анна принесла из колхозного амбара льняные головки. Полную пазуху напихала их, щекотных, колючих. Сверху набросила льняную рубашку, сарафан, ватную кацавейку, на которую надела телогреечку и покрылась платком покойной свекрови. Со стороны кто посторонний увидит – эдакая матрёшка. А колхозницы знают, что Аннушка бережёт тепло для младенца в животе своём. Если же о чём другом догадаются – и о том смолчат. Сами льняным ворованным маслом балуют послевоенное застолье.
В избе Аннушка насминала из льняного семени масла, заправила им толчёную картошку, подала чугунок на стол. Отчекрыжила два аккуратных ломтика от краюхи хлеба, из кухонного шкафчика достала солонку-утицу. Прежде чем поставить, погладила рукой её сказочное оперение. Это деда Грошика подарок ей на свадьбу. Светло-грустно улыбнулась воспоминаниям.
Ах, памятная их предвоенная свадьба! Приехали-прилетели они на тройке из райцентровского сельсовета после регистрации. И так же лихо подкатил к жениховой избе Санечка Пешков, товарищ детских игр, Аннушкин одноклассник по тарногской семилетней школе.
Выходил он вечерами на крыльцо родного дома, когда гармоники начинали тревожить тишину деревни. Слушал их деревенский, не очень-то умелый лад, но, когда вступала в частушечное состязание Аннушка Щёкина, уходил в избу. Комсомольский работник низового звена – занятой человек. Свободное время надо отдавать самообразованию.
Аннушка, досадуя на этого глухого чурбана, и выбрала в женихи товарища его по комсомольской ячейке – Васюту Шишкина. На свадьбе пели «Наш паровоз», грустили под «Там, вдали за рекой». Пошли подарки молодым. Дед Грошик принёс берестяную коробочку, достал из неё расписанную яркими красками игрушку – глиняную птицу:
– Вот вам, молодые, птица семейного счастья – уточка. Из клюва её сыплется соль. А без соли, известно, стола нет: и хлеб не хлеб, и рыба портится, и мясо загнивает. Недаром соль всегда стоит вот тут, под божницей. Ох, да кто это у вас в красном углу?
Ему, подслеповатому старикану, разъяснили, что это великий учёный, основоположник Карл Маркс.
– Вишь, дикой волоснёй зарос, прямо шаман из чуди. Ему, значит, вы сейчас и молитесь? Кар...
Тут уж не стерпел новобрачный:
– Не позволю за моим столом!.. Вражеские выпады! Сообщу куда полагается... Жена, не держи меня.
Тут подошёл Санко, налил в две рюмки, поднёс новобрачному, чокнулся с ним:
– Эх, Васюта, оставь ты этого старика-пережитка. Надо забывать всё старое, напрочь выкорчёвывать. Правда, Нюш? Давай-ка выпьем за здоровье твоей жены.
Аннушка вывела на крыльцо деда Грошика:
– Не бери, дедко, в голову угрозы эти.
– Ты думаешь, это Васюта твой говорил? – посмотрел на неё пристально дед. – Нет, это Кар-Мар, что в переднем углу висит, или другой какой бес. Имя им – легион. А Васюта твой – патефон. Каку пластинку на него поставят, таку он музыку и играет.
Проводив до дома бурчливого деда, побежала домой Аннушка и на повороте оглянулась: стоит дедко у изгороди, руку правую поднял, не то прощается, не то крестное знамение посылает...
На далёкие воспоминания навёл подарок деда Грошика – утица. Не успел принципиальный супруг добраться до него. Заявление-то он написал, но старика уже отпел поп, скрывавшийся в одной из старых развалюх деревни Хом.
А через год началась война. Васюта отправился на фронт. И в начале 1945 года, получив серьёзную контузию, вернулся в Кремлево, еле передвигая ноги. И прежняя его принципиальность усилилась болезненной раздражительностью.
Стали жить. Соседки жалели израненного ветерана, а Аннушке завидовали: всё же хоть и контуженый, но мужик в доме. А характер, как и раны, – заплывёт, выровняется со временем.
Но скоро деревня застонала от требований Васюты, поставленного партией заведовать клубом. Он писал докладные на председателя колхоза, на бригадиров, которые «проявляют близорукость, не борются с расхитителями». Не давал житья прежним своим друзьям-комсомольцам, разгонял собравшихся на вечёрку молодых солдаток. Всех приводил к порядку. Эдакая принципиальность и вовсе отшатнула родню, после истории с Грошиком забывшую тропку к их дому.
...Поставила Аннушка утицу-солонку на стол и пошла в горницу звать мужа на ужин. Васюта сел под Карлом Марксом, пододвинул чашку с толчёной картошкой, ковырнул ложкой, поглядел на Аннушку:
– Откуда масло? Вроде бы на трудодни его не выдавали.
– Беременная я, Василий Фролович. Младенца во чреве надо полноценно кормить. Иначе он родится хилым...
– Таким же, как я? Ты уж договаривай.
Аннушка молчала. Он отодвинул чашку в сторону, взял кусок хлеба, зачерпнул кружку воды из ведра и пошёл в горницу. На пороге приостановился:
– Ты меня знаешь. Я сделаю, что должно настоящему большевику.
Захромал в комнату и затворил за собой дверь на крючок.
Анна в одиночестве жевала сдобренную льняным маслом картошку. Слёзы обильно смачивали её. Взгляд упал на солонку-утицу. И тут она заревела в голос, упала грудью на столешницу:
– Грошик, дедушко, хоть ты помоги мне!
Косматый Маркс взирал на неё из красного угла.
...Судили. На суде свидетелем обвинения выступал муж Аннушки. Кроме судьи с заседателями и милиционера, никого не было. Милиционер-то и увёл Аннушку из зала. Дали ей 5 лет, совсем немного по тем временам. Наверно, на заседателей подействовал живот подсудимой, заметно выпиравший из телогрейки. Васюта подошёл к ней после оглашения судейского решения:
– Не обижайся на меня, я поступил, как полагается члену партии. Крепись, Анна. Постарайся воспитать сына как настоящего ленинца. Прощай, мы уж больше не увидимся.
После суда Васюта быстро уехал из района. Говорили, что видели его в форменной эмвэдэшной шинели, командовал он конвойным взводом, перевозившим зэков в столыпинских вагонах. В конце первого года Аннушкиной отсидки в лагерную канцелярию пришло сообщение, что её муж – Василий Фролович Шишкин – «погиб при исполнении»...
Аннушка вышла по амнистии. Стояла она на железнодорожной станции, держала за руку трёхгодовалую дочку Машеньку. Мама в залатанном бушлате, дочка с фамильной игрушкой-утицей в руке.
Вскоре Анна вышла замуж за путевого обходчика Антона Сергеевича Непряхина. В семействе Непряхиных появились, кроме Маши, Вася и Саша. Дружно жили, стол всегда был обилен, а дом был открыт для родных и знакомых.
В красном углу их просторного дома, под иконой Николая Угодника всегда стояла игрушка-утица, непростая солонка. Подарок деда Грошика.
Жизнь прокатилась по костям деревень
Володя Сало вспоминает своё детство – юность в Кремлево, в трёх километрах от места, где когда-то мирно стояла крохотная, о девяти дворах, деревушка Меевка. Нет уже деревушки, ушла она в землю. И речка Дуплянка исчезла. Осталось каменистое ложе лесной речушки, изгибающееся меж бережков, как навсегда застывшая змейка. На месте Меевки уже второе десятилетие лишь свистит ветер, колышет кисти кипрея. Пусто, безмолвно.
Изменилась жизнь по берегам Тарноги, Кокшеньги. Когда-то вечерами в деревнях то лошадь на колхозной конюшне заржёт, то коровы перекликаются мычанием, а уж петухи такие концерты закатывали, что селянин ранним утром подушку наваливал на уши, чтоб ещё пару минут поспать, не слыша петушиного ора. А то гармошка всю-то ночь на целую округу пиликает, спать никому не даёт.
Теперь тишина сродни кладбищенской опустилась на околоток. Но не кладбище здесь: чуть слышно бормочут телевизоры, бледные тени скользят по занавескам домов. Теплится жизнь в оставшихся селениях.
Селяне окружили рукотворные ящички со вставленным в них слабо мерцающим мертвящим оком. Словно в молитвенном радении, внимают они бормотанию, внезапно бешено хохочут или вздыхают.
Володька стоит у порога купленной в Кремлеве избы. За полночь в трёх километрах отсюда, в Тарногском городке, заводят дискотечную рок-музыку. Над туманной Кокшеньгой ухает неведомый зверь. Слышно дыхание заморской музыки далеко по рекам, внимают ему мёртвые деревни Алферовская, Меевка, Сенное. И почти над каждой избой торчат печные трубы с нанизанными сверху фигуристыми трубаками-искрогасителями, сделанными наподобие кувшинчиков, да ещё с глазами-окошками по бокам. Это прадед Володьки Иван Андреевич изготавливал, а также глиняных лошадок, собачек-кошечек, уточек-утиц и прочее баловство для детишек... Более ста лет трубакам, а ничего – исправно служат хозяевам домов. Если сами хозяева не оставляют дома без призора.
Дома рассыпаются трухой, ковры истлевают, купюры превращаются в прах, и что в первую очередь находят при раскопках древних городищ – это глиняные изделия: горшки, миски, кувшины, детские игрушки... И представляется Владимиру Сало, как неведомый археолог будущего, вооружённый микроскопом неведомой нам технологии, по отпечаткам на глиняных черепках уверенно определит: «Да это же изделие известного всему научному миру мастера ХХ века! Уникальная утица Грошика, мечта музейщиков всего мира, собирающих артефакты исчезнувшей Атлантиды – русской северной деревни...»
(Окончание следует)
 | назад |
| вперед |  |
