ЧТЕНИЕ

Дмитрий ХОРИН

ПРЕЕМНИК

Из записок протоиерея Константина С. из города N-ска Архангельской области, переданных его дочерью Людмилой для сохранения и, возможно, публикации.

Эта история произошла в 1976 году, если не изменяет память. Служил я в единственном на весь районный центр храме. Другие, не разрушенные лихолетьем, церкви и даже величественный собор заняты были различными полезными и не очень учреждениями. И это в лучшем случае. Один из храмов, пришедший в самое бесхозное состояние, служил складом невостребованных советской торговлей изделий: никчёмные товары годами скапливались в измученном церковном помещении, пополняя периодически местную свалку.

Шёл мне тогда шестой десяток. Вроде и не старый ещё, да болезнь ног превратила каждый день в настоящее испытание: мукой было служить, с трудом добирался я при какой-то надобности до домов своих прихожан, а зимние выходы на кладбище по случаю покойника несколько недель отзывались в ступнях страшной болью. В общем, никак нельзя мне было без помощника. Да где взять-то его? Времена какие! Не дурачка же местного, в конце концов, брать в алтарь. И при таких вот мыслях обратил я внимание на Фёдоровну – худощавую, но крепкую ещё бабушку, с невероятным для внешнего своего вида усилием тёршую пол храма. Уж и не помню, когда появилась она у нас. Возможно, просто, как данность, она была всегда. «А что если пойти к владыке и попросить в помощники себе эту старушку?» – осенило меня. Сказано (или, скорее, подумано) – сделано: в первый же архипастырский визит испросил я у Преосвященного благословение для Фёдоровны на пономарское послушание.

Старушка, на удивление, очень скоро освоилась в алтаре: отмыла стены, вышаркала пол, натёрла до удивительного блеска семисвещник. Месяц-другой не мог я нарадоваться на чистоту, которой не бывало со дня освящения храма. Сугубо внимательно и благоговейно вела себя новая алтарница в святая святых храма. Преданными глазами, не отрываясь, смотрела она во время службы на меня, опасаясь пропустить момент, когда необходимо подавать кадило, отверзать завесу или готовить теплоту. Ни в одном молодом человеке не видел я за сорок лет служения такого отношения к Божьему делу.

С каждым днём всё увереннее ориентировалась Фёдоровна в ходе богослужения, становившегося более и более размеренным. Что-то едва зримое изменилось и в самой старушке: вернулась утерянная лет сорок назад осанка, появились уверенность в движениях и деловитость в голосе. Несколько надменными или даже барскими стали отношения её с бывшими соратницами. На трапезе Феодоровна садилась теперь непременно справа от настоятеля, а уважительное обращение ко мне на «вы», перемежаясь, уступило своё место побратимскому «ты». Привычными стали духовные наставления, даваемые Фёдоровной в притворе храма очередной захожанке. Как-то незаметно и имя бабушки изменилось: теперь все обращались к ней не иначе, как Феодоровна.

До поры до времени всё готов я был простить старушке за алтарное её послушание, исполняемое с величайшей ответственностью и благоговением. Но однажды, месяцев семь спустя после первого появления Феодоровны в алтаре, во время совершения проскомидии старушка как бы невзначай оттолкнула меня от жертвенника и демонстративно стала собирать с пола просыпанные крошки. С того дня любая служба сопровождалась бесконечными нареканиями: за пролитый воск, не вовремя вымытые руки или неверные, по её мнению, перемещения священника. Литургия наряду с пением, чтением, чуть слышным произнесением тайных молитв и возгласов в алтаре стала сопровождаться бесконечным ворчанием старушки.

Всё чаще обращаясь в молитвах своих к Богу, просил я разрешить создавшееся нестроение в храме. При этом жалко мне было Феодоровну: ведь сам же и ввёл её в такую напасть. Изо дня в день думал я, как помягче отказать бабушке от алтаря. Вечерами мысленно готовился к серьёзному разговору с ней, но каждый раз утром, оправдываясь тем, что не дело смущаться перед литургией, откладывал беседу. Так прошло несколько месяцев, пока одним морозно-солнечным днём в храме не появился молодой человек и не попросил о беседе со священником.

Звали его Виктором. В N-ск он приехал из самой столицы области. После демобилизации со срочной службы и до последнего времени он работал электриком в одном из СМУ. Кроме того, за прошедшие послеармейские десять лет успел жениться, родить дочь и окончить заочно лесотехнический техникум. В общем, был он обыкновенным советским гражданином со своими, но, в общем, совершенно обычными планами на будущее. Но вот тяжело заболевает его жена, и этот счастливый мир в одночасье стал рушиться. Врачи предпринимали всё возможное: один метод лечения сменялся другим, сделали сложнейшую операцию, но тщетно. Женщина таяла на глазах, и грядущий финал становился всё более очевидным. Жизнь Василия стала одним лишённым сна кошмаром.

И вот молодой человек, никогда раньше не задумывавшийся о Боге, начинает обращать к Нему свой мысленный взор. Вначале это был жуткий ропот, облечённый самыми вычурными ругательствами, постепенно сменившийся безотчётным воплем к Создателю о помощи. Уже несколько недель Василий не ходил на работу, до вечера бесцельно бродя по городу. В один из таких дней он незаметно для себя подошёл к единственному на тот момент действующему в Архангельске храму. Василий долго и истово молился, закончив своё обращение к Богу, для верности, клятвою посвятить всю жизнь служению Ему, если Господь исцелит супругу. Изо дня в день целую неделю ходил он в храм, повторяя разными словами одну и ту же просьбу. На восьмой день истовых молитв Василия в столицу Поморья приехал известный московский профессор – лучший в Союзе, а может и в мире, специалист по болезни, от которой умирала его дорогая жена. Профессор предложил пациентке ещё одну операцию, которую сам, вызвав восхищённое уважение коллег, успешно и выполнил. Жена молодого человека быстро пошла на поправку и через полгода встала на ноги.

Василия приняли обратно на работу, супруга вернулась домой, и вся жизнь их вошла в привычную колею. И всё бы хорошо, но что-то неотступное стало мучить душу электрика СМУ, омрачая вновь обретённое счастье. Спустя несколько месяцев он понял: это обещание, данное Богу в храме, незримо сверлило его совесть, настойчиво напоминая о необходимости сдержать данное слово. И как ни убеждал он себя, что молитвы в храме и чудесное исцеление жены лишь банальное совпадение, что Бог тут ни при чём и что, быть может, Его и не существует вообще, настойчивая мысль всё неотступнее преследовала Василия. Пришлось ему вновь идти в храм и рассказать всё священнику. Батюшка сказал, что лучше было и вовсе не клясться, а уж коли обещал что Богу – надо исполнить. Расспросив Василия об обстоятельствах его жизни и узнав, что закончил он техникум, учится заочно в лесотехническом институте и является кандидатом в члены КПСС, священник дал совет ехать в один из райцентров к своему старому другу – протоиерею. Так бывший электрик СМУ и оказался в городе N-cке, пьющим со мной чай в малой трапезной древнего храма.

В конце нашего с ним разговора предложил я ему должности разнорабочего, сторожа и пономаря. Василий согласился не раздумывая. Видно, за это время многое он обдумал и решил для себя. Расставаясь, благословил я своего нового сотрудника, перекрестился на иконостас и чуть слышно – нет, не произнёс – выдохнул: «Бог послал. Слава Тебе, Господи!»

А после, подойдя к почувствовавшей неладное Феодоровне, я поблагодарил её за алтарную службу, объяснив, что мужчине вернее быть в алтаре: «В общем, спаси тебя Господь, Фёдоровна, за службу, но мужчине пребывать в алтаре подобнее. Каждому своё. Неси, как и прежде, подсвечное послушание. Бог благословит тебя».

Долго ещё Фёдоровна, утратившая с тех пор букву «о» из своего имени, бросала косые, осуждающие взгляды на нового алтарника и, проходя мимо него, бубнила что-то себе под нос. Но время лечит: спустя год диакон Василий и Фёдоровна были уже самыми добрыми друзьями. Часто теперь можно было увидеть в нашем храме старушку-свещницу, указывающую на дьякона и пронзительно шепчущую ничего непонимающим захожанам: «Вот, отец Василий, преемник мой».

КРЕСТОВЫЕ БРАТЬЯ

В старые времена, бывало, живут два помора между собой в ладу и согласии, словно братья родные: поровну делят радости и горести, выручают друг друга в бедах, вместе ходят на промыслы, дружно обрабатывают скудную северную землю. И для теснейшего скрепления уз обменяются товарищи крестами, при крещении священником на них надетыми. Именуют их тогда «братьями крестовыми», ибо братосотворились. С того времени всеми признавалось родство их, не уступающее по степени даже кровному. Знали о древнем том беломорском обычае по всей Русской земле. А с некоторых пор заговорили и в далёких заморских странах.

…Ранним утром в один из зимних дней 17** года выехали из Архангельска в сторону стольного города трое богатых купцов, или, по-поморски, гостей. Мерно цокали о мороженую землю копыта лошадей, тянущих за собой вереницу саней с торговцами и товаром. Проплывавший перед глазами путников обычный северный русский пейзаж разнообразием видов не отличался: бесконечная дорога и столь же бесконечные заснеженные ели наводили на путешественников дрёму. Казалось, что всё окружающее замерло, замёрзло и таким неизменным сохранится в самой вечности. Благо в санях, приобретённых купцами в Архангельске и перестроенных тамошними мастерами для комфортного путешествия, мог удобно улечься один путник. Чтобы защититься от холода, гости имели шубы и добрые одеяла. Задок саней для тепла покрывался рогожей, а всё остальное было обвито самым плотным сукном. Крыша, закрывавшая от ветра и снега, сооружалась из куска сшитой кожи. Купцы по временам ненадолго просыпались, прислушивались к ругани мужиков и снова погружались в томительный дорожный сон. Караван неспешно двигался по дороге, пока путь ему не преградил ствол вековой, заботливо срубленной кем-то сосны. Возничие, боязливо оглядываясь, подошли к дереву, как нарочно расположившемуся ровно поперёк дороги, взялись дружно… И тут лес ошарашил, взвив в воздух всех окрестных птиц и оголив придорожные деревья, оглушительный пищальный выстрел. Заметались и заржали кони, забегали растерявшиеся мужики. В мгновение ока с разных сторон белоснежной кромки леса скатились на дорогу три десятка разбойников и окружили караван. Быстро, под выстрелы и ругань, было подавлено сопротивление возничих. И вот уже исчезает из саней заморский дорогой товар, перемещаясь в бездонные короба и мешки нападавших. Неведомо как, под галдёж лихих людей, в одном исподнем оказались чуть живые от страха купцы.

Слаженно и шустро всё исполнили разбойнички, как вдруг у кареты купцов начала собираться сутолока, послышалась ругань, готовая в любой момент перерасти в побоище. Привлечённый шумом атаман шайки подошёл к спорщикам и увидел в центре ватаги одного из «гостей», грудь которого украшал, переливаясь на утреннем солнце, огромный серебряный крест. Под стать святыне – не тоньше пальца – оказалась и удерживавшая его цепь. Именно это богатство и стало причиной потасовки, вызвавшей остановку грабежа.

Разбойники жадно смотрели на серебро, но никто из них не решался снять святыню с купца. Так велик был страх, не благоговейный, конечно, а, скорее, подлый, суеверный. Страх этот изначально заключал в себе впитываемое с молоком матери многими поколениями беломорских жителей истинное благоговение перед святыней, но со временем выродился в сердцах грабителей в испуганное малодушие – как бы чего не вышло. Утраченная добродетель всегда возвращается человеку, но только уже в виде комичной или омерзительной страсти.

Подошедший атаман потянулся к дрожащей шее купца и взялся уже за драгоценную цепь, как раздались неодобрительные крики разбойников:

– Па, ватаман, ты што?..

– Ужа ты, ватаман!..

– На всех беду накличешь!..

– Брось ты его…

– Ужа ты, ватаман, ну его… Пусть катится…

Предводитель шайки, замерший на мгновенье под причитания соратников, решительно снял крест с купца и надел его на себя. После этого атаман достал из-за пазухи свой – самый простой, оловянный, висевший на засаленной верёвке – крест и надел на купца. Схватив трясущегося и готового в любой момент потерять сознание торговца за уши, грабитель трижды громко поцеловал его в щёки. Последним, что услышал медленно сползавший на землю «гость», был шепелявый шёпот атамана:

– Ну, теперь мы с тобой крестовые братья! А коль родню свою забудешь, то и Бога скоро забудешь. Свидимся ещё!

Ватага разбойников, притихшая и внимательно наблюдавшая за происходящим, разразилась оглушительным смехом.

Долго ещё вслушивались в гомон удалявшейся шайки растерянные торговцы и возничие, пока наконец не сменился он тоскливой северной тишиной, прерываемой лишь редкими вскриками удивлённых ворон.