ЭКСПЕДИЦИЯ ПОД БОЛЬШИМ ШАТРОМ ГОЛУБЫХ НЕБЕС Дневник паломничества редакции в южные пределы Русского Севера (Продолжение. Начало в № 397, №398 )(Из записок Михаила Сизова) Река12 августа. Проснулся я от щекотки. По руке ползет какая-то сороконожка, похожая на скорпиона. Остановилась, подняла хвост, вот-вот ужалит...Выпрыгиваю из спального мешка – сороконожки всюду, ползают по палатке. Личинки жука-плавунца, откуда их столько? Игорь говорит, что в детстве называл их «уховертками», по народному поверью, – могут в ухо влезть и дальше внутрь головы забраться. Вылезаю из палатки на свет Божий. Палатка наша стоит криво, в каких-то лопухах. Вчера устанавливали ее в полной темноте, наощупь. Никак не привыкнем к этим южным ночам-скороспелкам, застигающим врасплох. Исследуем карту. Итак, позади Турек и Шурма. Следующий «десант» – в Малмыже. Но плыть до него ой как далеко. * * * Солнце палит нещадно. В полдень приткнулись передохнуть к берегу, изрытому пещерами. Открываю рюкзак с продуктами – оттуда выползает «уховертка», одна, вторая. Взяли на борт пассажиров! Ну ничего, в тесноте да не в обиде. 13 августа. Дождь. Сидим в палатке. Игорь читает молитвослов. Дал бы Господь безведрие... А ночью ничто не предвещало ливня, стояла такая тишь, что было слышно, как «играет» рыба. Один обитатель Вятки, сом, наверное, так смачно, оглушительно плеснул хвостом, что пришлось идти проверять – не наша ли это байдарка с берега в реку бултыхнулась? Представилась картина: лодка уплывает вниз, и мы остаемся одинешеньки на необитаемом острове посреди Вятки. А дождь все льет. Завтра уже 14 августа, Яблочный Спас. Хотели мы его встретить в конечном пункте путешествия, на самом «юге» Русского Севера – в Вятских Полянах. Но успеем ли? Дай Бог хоть до Малмыжа добраться. Грузим палатку в утлое свое суденышко, отчаливаем. «Привыкнуть можно», – крепится Игорь, натягивая на себя брезентовый чехол. Действительно, спустя час, намахавшись веслами, мы уже не обращали внимания ни на дождь, ни на что другое. * * * Хмурый полдень. Берега окутаны сказочной дымкой. А река – как зеркало. Вот красный листок, прилипший к воде. Каким ветром занесло его на середину Вятки? Вот проплывает мимо желтый поплавочек – уснувшая пчела. Впереди еще одна. А эти-то куда летели, что искали на другой стороне Реки? Правой-левой, правой-левой... Руки загребают веслами упругое речное тело – работают автоматически, независимо от сознания. Ноги тоже живут отдельно, осязают пятками холодную глубину Реки сквозь брезентовое лодочное днище. Правой-левой, правой-левой... Ритм усыпляет усталость. Мысли струятся свободно, сами по себе текут разливанной рекой из неизвестного истока в какой-то неведомый, скрытый за горизонтом океан. И этот освобожденный поток подхватывает с воды красный листик, вбирает в себя хмурое небо, дымчатые берега, весь этот удивительно устроенный мир, который нельзя познать, но можно только принадлежать ему. Недавно я читал в одной статье про квантовую физику, что ученые столкнулись с феноменом «неописуемости мира». Никакой логикой они не могут объяснить, почему кванты ведут себя так, а не иначе. И в будущем, я думаю, чем больше мы будем углубляться в тайны материи, тем более непонятной, непознаваемой она окажется. Наука станет исключительно созерцательной, ученые, как знатоки искусства, будут ходить по картинной галерее Божьего мироздания и только лишь восхищаться. И научные их трактаты будут вроде искусствоведческих статей – о том, сколь красив и удивителен мир. Правой-левой... Сколько поворотов мы уже отмахали? Плыву как во сне. За очередным поворотом рванул ветер. Мы посреди реки, где волны с бурунами выше борта. Один бурун ударил в борт и сочно, ведром перелился в лодку. Еще раз! Еще! Этак через несколько минут мы пойдем ко дну. «К берегу греби!» – кричит Игорь. Гребем изо всей мочи, преодолевая шквалистый ветер и волну.
Спускаюсь к реке с неутешительной новостью. Снова за весла – бороться с волнами. К малмыжской пристани мы приткнулись, когда уже начало темнеть. Разобрали байдарку, сложили ее в мешок – прощай, Река! Молебен на стадионеМалмыж – довольно большое село с каменными дореволюционными зданиями на главной улице. Боковые улочки все в зелени, с крепкими усадьбами. Особенно благоустроены татарские дома, даже хлевы и дровяники у них крыты железом и покрашены. Над многими воротами красуется полумесяц, вырезанный из жести: мол, здесь живут правоверные. Одним татарином я залюбовался: молодой парень в коротких портках (впрямь как ваххабит) выгружал из машины бараньи туши и носил их в свой амбар. Такая значительность была в каждом его движении, будто исполнял он религиозный ритуал. «Аллах велик, будем мясо есть, хорошо жить, да исполнятся все пророчества Магомета...» Мимо нас проехал пустой автобус, остановился, бибикнул. Водитель машет рукой, садитесь, мол. «До православной церкви довезете?» – «Довезу. Я как раз рядом с ней живу». Закидываем рюкзаки, влезаем. – Как у вас народ, много пьянствует? – спрашивает Игорь водителя, чтобы развлечь дорогу беседой. – Пьет, как же. – А татары не пьют? – Тоже пьют. Даже бабы. – Это мы, русские, их научили, – встреваю в разговор. – А вообще откуда сюда татары понаехали? Я слышал, раньше исключительно русское село было. Водитель пожимает плечами. Когда мы высадились около храма, Игорь округлил глаза: «Ты чего – «понаехали, понаехали»... Водитель-то сам татарин!» Малмыжский храм впечатляет: огромный, со старинной каменной оградой, с каменной трапезной во дворе и другими хозяйственными постройками. В одном из домишек горит окно. Слава Богу, есть сторож. * * *
Из Уржума Игорь должен пригнать машину. Срок нашей командировки истекает, так что с лодки мы пересаживаемся обратно на колеса – чтобы успеть еще в Вятских Полянах побывать. Прощаемся – Игорь уходит в ночь. А я остаюсь, чтобы встретиться с настоятелем храма. Хоть и поздно уже, но сторожа утверждают, что батюшка не спит. Берутся меня довести до его дома. Запирают железные ворота на амбарный замок. – Никто без вас в храм-то не заберется? – спрашиваю сторожей. – А вон у нас какая ограда, – отвечает Николай, когда мы уже в пути, – с царских времен осталась. Храму нашему повезло, его не рушили. Говорят, после революции бывшие здешние помещики из-за границы деньги присылали, чтобы советская власть нашу Богоявленскую церковь ремонтировала, в порядке держала. Деньги, конечно, на другое дело пустили, но и храм трогать не стали, закрывали совсем ненадолго, а потом снова верующим вернули. Так что помогли помещики. И святитель Никола, конечно, помог. Он у нас официальным покровителем Малмыжа считается, ему в нашем храме придел сделан. А еще у нас есть другой Никола-заступник, Царь-мученик. – Почему именно он? – А вот мы сейчас к стадиону подойдем, покажу. Подходим к стадиону. Голая площадка с футбольными воротами. – Даже и не верится, что здесь часовня стояла, – вздохнул Александр (второй сторож) и повернулся к Николаю. – А помнишь, когда крестным ходом шли и сюда завернули, зеваки удивлялись: чего это поп богомольцев на стадион повел, в футбол, что ли, играть? – Это он про крестный ход, что месяц назад был, – объяснил мне Николай. – 16 июля, накануне дня расстрела Царских Мучеников, мы с хоругвями, с царской иконой, человек сорок, пошли по городу, чтобы призвать на Малмыж молитвенную ограду святого Государя Николая II. Вышли в восемь часов утра и вернулись в храм в четыре вечера. Обошли, кажется, все главные улицы с пением тропарей, прошли мимо горсовета, и здесь, на стадионе, батюшка служил молебен. Раньше на месте этой площадки стояла часовня, построенная в честь 300-летия рода Романовых, а на склоне был разбит парк в виде Герба Российской Империи. Так что о Государе здесь молились задолго до нас.
– А дед мой был царененавистник, – вдруг вспомнил Гусаров. – В младенчестве отца хотели окрестить Николаем, так дед категорически воспротивился: «А как же Николай Кровавый? Нет, уж лучше назовем Владимиром. В честь Ленина». И назвали. Но все равно по-Божьему получилось: в святцах-то ближайший день как раз приходился на святого Владимира равноапостольного, так что его имя перешло, а не Ленина. Дед отважный был человек, в Финскую награду за храбрость получил, в Отечественную в смоленских лесах партизанил. Но многого не понимал... Потом ему пуля в рот угодила, одна трубка осталась. Весь их партизанский отряд уничтожили. Слово за слово, выяснилось, что Гусаров приезжий, из Смоленска. А Ложкин, можно сказать, местный – его родовой дом в деревеньке Подосиново, что за Вяткой, напротив Гоньбы. – У нас крепкая была деревня, старообрядческая, со своей моленной, – рассказывает он. – В гражданскую Колчак до Кильмези дошел, и навстречу ему красные войска как раз через Подосиново двигались, поскольку у нас паром действовал. У этой переправы подолгу стояли, но староверы красноармейцев не привечали, в дом к себе не пускали. Ну, те затаили обиду... Переправившись в Гоньбу, развернули пушки, рассчитали баллистику – и давай палить по деревне. В общем, почти сравняли с землей. А наш род Коробейниковых (на Ложкиных не знаю, как потом переменилось) жил на отшибе, его не затронуло. Сейчас там овощи, картошка посажены, иногда навещаю. Дом пустой. А всего в деревне семь дворов жилых. – А родители где? – спрашиваю. – Отец в Сарапуле, в Удмуртии. Собственно, я там родился, училище закончил, на военных заводах станочником-универсалом работал. Но отец решил в дедов дом вернуться и меня с собой перетащил. А потом он снова в Удмуртию уехал, а я тут остался за домом приглядывать. Вот, при храме служу. А до этого в Пинжанке, это тоже за Вяткой, по батюшкиному благословению служил, помогал Саше церковь строить. – А вы там храм построили? – спрашиваю Александра. – Да. По обету, – лаконично ответил он. Незаметно за разговором подошли к батюшкиному дому. Тропарь Христу Все-таки как тесен мир! Узнав, что я из газеты «Вера», отец Борис Бабушкин подозрительно спросил: «А это не вы тогда звонили Крупину?» – «Он самый», – рассмеялся я. Однажды перед самым выходом газеты срочно был нужен материал в колонку «Дневник писателя», которую ведет Крупин. Звоню ему домой в Москву. «Подожди, я священника провожаю, стоим в коридоре, перезвони через десять минут», – просит Владимир Николаевич. Прошло десять минут. «Подожди еще, меня батюшка благословляет...» Еще через десять минут батюшка все еще «благословлял» Крупина. Наконец Крупин расстался со священником, объяснил мне: «Это земляк мой, никак не хотел отпускать его. Хор-роший батюшка». Вот теперь воочию довелось его увидеть. – А вы как с Крупиным познакомились? – спрашиваю. – Вместе на Великую ходили. Ему тропарь Христу понравился, который я всю дорогу пел, вот вместе до самого Великорецкого и шли. – А что за тропарь? Никогда о таком не слышал. – Это целая история. Сам я по образованию музыкант и очень люблю песнопения. Однажды подумал: как же так, у нас есть тропари Божьей Матери, всем святым-угодникам, а Самому Господу, Спасителю, почему-то нет. Искал в духовных сборниках – действительно ничего нет! А потом мне один человек, Игорь, бывавший на Афоне, подсказал, что есть такой тропарь. Там, на Святой Горе, устав очень строгий, службы долгие. И монахи, готовясь к литургии, поют так... Отец Борис пропел: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Так музыкально, красиво и сердечно это прозвучало, что я не сразу узнал Иисусову молитву. – Тут секрет в мотиве, главное, его запомнить, – объясняет батюшка. – Можно петь его и на два, три голоса. Мы сидим в гостиной дома священника. Появляется его сын с видеокассетой, спрашивает взглядом: смотреть будем? Видимо, это любимая в семье запись. «Ну, посмотрим, пока на стол готовится», – согласился батюшка. На экране – крестный ход по Малмыжу. – Мы его первый раз проводили, – комментирует батюшка, – таких долгих ходов еще не было. Поэтому все устали, и вечерню я не служил. В храм собрались только утром на Литургию. И сразу после нее икона замироточила... – Вот тот самый момент! – Александр показывает на экран, на котором о.Борис читает проповедь. – Вот на этих словах, где батюшка говорит, что при Государе Николае мы Европу хлебом кормили, первые капли мира и появились. – У нас это не первый случай, – подтверждает Николай. – На Жен Мироносиц Казанская икона мироточила. Да так странно, ожерельем бусинки мира повисли, горизонтальной дугой по груди Божией Матери. А Спас Нерукотворный – помните? У нас в Малмыже крестный ход остановился, который из Владивостока в Москву шел, и как раз в этот день на образе Спаса елей выступил. И тоже чудно: в форме сердца, из которого вниз струйка крестом вытекает. Именно крестом: одна капля мира обычным образом, вертикально, вниз стекла, а другая капля горизонтально протекла – и получилось перекрестие. Вот как такое бывает? – Этот образ Спаса Нерукотворного – один из самых древних у нас в храме, – поясняет священник. – Матушка Манефа помнит, что он и раньше мироточил. А прежде с этой иконой по полям в безведрие ходили, и Господь всегда посылал дождь. – Манефа – работница при храме? – Монахиня. У нас тут целый женский скит собрался: монахини Ангелина, Манефа, Анатолия, еще послушница Маргарита. Молитвенницы и помощницы мне. А вообще у нас приход хороший, храм красивый – 200 лет ему в следующем году исполнится. Колокола вот отлили нам на ЗИЛе. Старый наш колокол треснул, а что храм без него? Как дьякон без голоса. Поехал я в Москву, там надоумили на ЗИЛ обратиться, там как раз заказ для Храма Христа Спасителя выполняли. Нам заодно и отлили. Заказ был разовый, больше они звон не делают. Так что ЗИЛовские колокола только в Храме Христа Спасителя и у нас. Что еще хорошего у нас? Воскресную школу держим, газету «Духовная роса» выпускаем – это ежемесячное приложение к нашей районной «Сельской правде». Редактор ее всячески нам помогает. Он бывший секретарь райкома партии, государственник, бывает, ворчит: «При нас, проклятых коммунистах, порядка и то больше было!» Батюшка смеется. Спрашиваю его: «С коммунистами-то ужились, а с мусульманами как рядышком живется? Много их теперь в Малмыже?» – Татар где-то половина населения, чуть больше. Но не все они мусульмане, у нас много татар прихожан. Очень ценный помощник нам во всех приходских делах Минсифей – до крещения Минсур. При крещении я по созвучию ему имя подобрал, да и по святцам так выходило. «Мин-сур» по-татарски – «мой дух». А Минсифей – «зрящий истинного Бога», это уже по-гречески. – А как его родственники отнеслись к переходу в христианство? – Плохо, конечно. В таких случаях род обычно отказывается от «неверного», проклинает его, пытается мстить. А у Минсифея, представьте, вся родня – ревностные магометане, предки были муллами. Конечно, тяжело. Но такие обращенные – большое приобретение нашей Церкви. В основном это подвижники, отдающие себя Богу. – А жена у него тоже православная? – Да. Растят своих детей, и еще из детдома на воспитание взяли. По-христиански живут. За поздним ужином расспросил я батюшку о нем самом, как он священником стал. Оказалось, что важную роль в этом сыграло участие в... ансамбле русской народной песни. – Родом я из Вятскополянского района, – рассказывает батюшка. – И мать, и отец мои верующие, и меня приохотили к чтению Евангелия. Так что, бывало, на машиностроительном заводе, где я работал после техникума, в перерыв забирался на верхний этаж, к вентиляторам и гудящим моторам, – чтобы никто не увидел, и читал Евангелие. Полчаса почитаешь – и день бежит легко, все получается. Потом в ансамбль песни меня приняли, оценив голос. Ездил по всему району с гастролями. Однажды выступали в одной деревне, тут, недалеко от Малмыжа. Клуб у них в бывшей церкви, а сцена прямо в алтаре. «Господи, – подумал я, – что ж это я делаю?!» Оставил ансамбль. И отец Алексий Сухих, что в Вятских Полянах служит, к себе пригласил: «Негоже певчему дару пропадать, его надо Богу посвятить». Стал петь в храме. А потом в священника рукоположили. Вот и вся история. * * * С батюшкой простились мы за полночь. Он благословил меня ночевать в трапезной при храме. Ну, думаю, скорей бы до постели добраться – умаялся за день, в глазах волны с барашками пляшут, те самые, с которыми мы у Гоньбы боролись. Но в трапезной окутал меня ладанный молитвенный дух. Кругом на стенах иконы, на поставце молитвослов лежит. Как-то неудобно и спать-то ложиться... Божий хлебушек14 августа. Разбудил меня серебряный звук. Мерно бомкает колокол, аж стекла в трапезной подзвякивают. Небось тот самый ЗИЛ-овский звон? Наскоро умывшись, спешу в сторожку: не вернулся ли Игорь? Александр Гусаров отрицательно качает головой. В зубах его нитка, он зашивает какие-то мешки. – Я так понял, ты всю Россию с крестными ходами обошел, много странничал. А в этот приход как попал? – интересуюсь у него. – Супруга моя тутошняя. Десять лет как здесь живем. Два раза выписывался, чтобы вернуться обратно в Смоленск, откуда я родом, но семья переезжать не хочет. Там, на смоленщине, мне хорошую работу предлагают, организовывать охотничье хозяйство, сам-то я по профессии охотовед. Но Господь не благословляет. – На родине родители остались? – Мать, жива еще. – Верующая? – Как же иначе? В сердце Бога носит. Саша перекусил нитку, связал ее узлом и начал накладывать ровненькие швы. – Знаете, что такое «Бога в сердце носить»? – Расскажите. – Это мне еще бабка моя объясняла. Бывало я, школьник, над ней, неграмотной, смеялся, что она такая религиозная. Так обижал, что она даже плакала. «Сашок, – говорила мне, – Бог не в голове, не в словах, а в сердце. Если ты не чувствуешь Его, то что я тебе могу сказать? Пока не почувствуешь сам, ничего ты не поймешь». – Что верно, то верно, – вздохнул Саша. – Пока сам Бога не узришь... Но лучше я про мать расскажу, раз уж спросили. Вот какая с ней была история. Во время войны, когда немцы пришли на смоленщину, у крестьян появилось много хлеба. Немцы-то колхозные амбары вскрыли и все людям раздали, и столько хлеба получилось на каждого едока, что сроду не видывали. Надо сказать, память о голоде была еще сильна, мой отец, например, умер как раз от голода во время коллективизации. А тут такое богатство! Как им распорядиться? В это время наши войска попали в «смоленский котел», тысячи людей мелкими группами пытались из него выбраться, шли лесами к линии фронта. И многие заворачивали к нам, поскольку в село заходить боялись, там немцы, а наша хата стояла на отшибе, у самого леса. Ну, мать и стала потчевать их: вечером накормит, утром, да еще в дорогу с собой даст. Печь в доме не остывала – хлеб пекла. Когда поток окруженцев иссяк и пришел последний голодный солдат, в доме остался последний каравай. Мать и его не пожалела, убогому отдала. Осталась семья без хлеба. Но Господь не оставил... К этому времени маминому брату, моему дядьке, исполнилось 17 лет, и оккупационные власти мобилизовали его в полицаи. Мать сказала: «Как против своих-то воевать?» Пошла она к старосте, чтобы тот сообщил коменданту: пусть ее возьмут на работы, а брата освободят от мобилизации. Так и сделали. И вскоре повезли мать в Германию как рабыню третьего рейха. В Германию, впрочем, она не попала – оставили в трудовом лагере в прифронтовой зоне, окопы рыть. Тут наступление Красной армии началось... Когда трудлагерь, где мать томилась, наши освободили, то стали расстреливать. Всех. Без разбору. Потому что работали на немцев. Тут один солдат, энкавэдэшник, сказал своему командиру: «Я в эту женщину стрелять не буду. Это моя сестра». И на мою мать показывает. «Ну, отпусти тогда», – махнул рукой чекист. Солдат отвел мать в сторону и говорит: «Иди. Ты как две капли на мою сестру похожа». Единственная она из сотен людей в живых осталась... Отблагодарил ее Господь за хлебушек. – А что с настоящим братом, которого от полицайства избавили, потом было? – прерываю рассказчика. – Дядька-то мой? Его в нашу армию взяли. И пули в него попадали, и всякое случалось, но тоже жив остался. Как уж тут не поверишь? Рассказывал: в атаку бежишь по голому полю, а в двух-трех километрах немецкие пулеметы стрекочут. Люди кругом падают. А ты бежишь эти километры – навстречу пулям – и молишься. Укрыться негде, только Бог над тобой... Вот так люди Бога в сердце принимают. Ну да что говорить. Вон уж звонить перестали, пойдем-ка на службу. * * *
Храм полон народа, многие принесли с собой яблоки, мёд – освящать. Спас. Великий праздник. Среди русских вижу татарских подростков. У одного в руке книга Платоновой «Под грозой», которую я в церковном киоске видел. Это «повесть времен татарщины», о том, как татары Православие принимали и становились святыми. Оглядываюсь по сторонам: Игоря нигде не видно. Странно, где же он? Прошел час, второй. Отец Борис служит размеренно, не спеша. Оглядываюсь: Игоря все нет... Как потом выяснится, беспокоился я недаром... (Продолжение следует)
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта |
Весь оставшийся путь мы плыли, прижавшись к берегу, спасаясь от ветра и волн. Ближе к вечеру по правому борту показались какие-то строения, церковь без купола. Малмыж! Высаживаемся. Иду на разведку. Вскарабкавшись на крутояр, оказываюсь на пустынной сельской улочке. Людно только около церкви, рядом с которой открыт магазин. Мужик (бутылки из карманов торчат) объясняет, что село это – Гоньба, а до Малмыжа еще долго ехать. «Ты на своей машине?» – спрашивает. «Нет, на лодке». Мужик присвистнул: по воде до Малмыжа еще дальше будет. «А что у вас церковь закрыта, – меняю тему разговора, – не действует?» – «Почему же. Действует! По субботам открывают, когда дискотеки. Даже кино иногда кажут».
Сторожей оказалось сразу два – Николай Ложкин и Александр Гусаров. Бородатые, крепкие молодые люди. Игорь спрашивает у них, где лучше словить попутку, чтобы добраться до Уржума. Они объясняют: надо идти далеко за город, на шоссе. Может, ночью кто и подберет, хотя вряд ли. Игорь решается: «Нет, пойду все-таки, может, к утру обернусь». 
