ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЧТЕНИЮ

РАДОСТЬ ОБРЕТЕНИЯ

Есть у русских людей такая охота – от избытка чувств выражать свои признания в стихах. Причем сами авторы – от избытка чувств – своих стихо­творных неловкостей не замечают и полагают все это поэзией. Так рождаются длинные свитки «духовных» стихов. Духовности в них мало: повторение азов православной обрядности, хотя бы и прописными буквицами, говорит разве что о старательности, собственного лица – нет. Поэзия же в таких стихах – и вовсе не присутствует.

Не хватает ощущения неотмирности, то есть загадки самого появления, – не только по видимым правилам искусства, но и по неким тайным для нас законам – новой вещи, готовой возвратиться Богу благодарностью за свою законченность (иначе – совершенство).

Но и следы рукотворности (иначе – авторства), конкретной человеческой судьбы так же нужны нам – для лучшего понимания, сочувствия, живого приобщения к поэтически выраженному чувству, познанию, переживанию.

* * *

Ничего не поделаешь, поэзию приходится искать все-таки у настоящих, «профессиональных», поэтов, иначе говоря, у тех, кто Богом призван выражать свои чувства стихотворным словом. Не для торжества земного, но для большего проявления тайн Его в нас, грешных. Зато в подлинной поэзии и можешь обнаружить неподдельную же духовность, о чем бы в стихах ни говорилось. 

Это из стихотворения Инны Лиснянской, думается, знакомой многим читателям поэзии: публикуют ее часто, по крайней мере, в последние пятнадцать лет. Попадалось это имя и мне. Но трогало не сильно. До времени...

И вот читаю очередную журнальную подборку Лиснянской – «Гимн». Как знакомо  сегодня, как скучно-знакомо зву­чит первая строчка: 

Кто сейчас так не напишет... Но – как неожиданна, как тягуча и глубока строка вторая: 

Как остро-тревожна четвертая строка: 

И я вдруг понимаю, что есть стихи, и есть в них Двое, на фоне которых я исчезаю со всей своей прежней суетой. Они ведут – не со мной – свой разговор, словно считанный с ветхозаветных страниц (ибо так, с такой интонацией могут говорить только библейские персонажи): 

Но люди – не небожители. Фимиам не для нас. Нам отдана – земная юдоль, и поэтому все заканчивается будничным: 

Читаю и чувствую робость: можно ли эти стихи (всего-то – стихи ведь) поверять не то что алгеброй, но даже и гармонией? Много чего восторженного мог бы сказать попавший в храм искусствовед. Но, приходя в храм, я не хочу быть искусствоведом – просто прихожанином. А не всякая ли человеческая душа есть по изначальному замыслу храм Божий? И к Творцу ли пени, если во многих таких храмах царит мерзость запустения?

А храм души Инны Лиснянской – красив он? Да, – ответил бы я искусствоведу, – красив, но главное не это. Главное – как он ухожен: с какой бережностью, с каким благоговением. И потому все здесь глядит красотой, а дышит – ЛЮБОВЬЮ. Здесь нельзя – рассуждать, можно – только любить. Я не хочу нарушить это содержание, я лучше пока выйду, отойду чуть, чтобы, постояв рядом, выговориться.

* * *

Любовь – в земном понимании – чувство, обычно приписываемое молодости. Да и по праву, потому что она, молодая любовь, всегда открыта, всегда тянется к самовыражению. Притом и воспринимается она как нечто желанное, может быть, самое сладостное из земных переживаний.

Но признаюсь: с какого-то времени я перестал завидовать юной любви и красоте. Наверно, в числе троянских старцев, любующихся Еленой, я был бы самым ленивым. Как-то не очень дорожишь тем, чего вокруг много.

От лени же начинаешь и размышлять: сколько тут от тяги к красоте (ведь, в принципе, к любой красоте), сколько от инстинкта (говорю не с насмешкой: инстинкт – тоже от Бога). Много влечения, порой неудержимого. Но влечение – только часть любви, не главная часть. Самопожертвование? Есть, и много, в юной любви истинного самопожертвования, но – как искушаемо оно, это самое христианнейшее из чувств, в молодости. И выходит в итоге, что жертвовать собой нетрудно (обычно роль искушений – затруднить любой шаг, а здесь вот как-то наоборот), потому что, во-первых, есть и большая доля самолюбования. Во-вторых, жертвуешь ради красоты, но красоты телесной, то есть преходящей. Жертвуя не вечному, то есть не Богу, не хотя бы бессмертной душе человеческой, поневоле получается, что жертвуешь... идолу, царство которого – временное. (Вот, наверно, почему и искушения не осложняют, а облегчают такие шаги).

* * *

Но... скучно и от досужих рассуждений. Потому что влечет к себе храм души человеческой, храм, обихоженный человеком одной из грешных профессий – поэтом. 

Вот оно – содержимое, внутренний мир этого храма (вокруг которого... сбор клюквы: стихотворение называется просто – «В лесу»). И я не хочу забывать, что храм этот, которому должно войти в Новый Иерусалим (следующее стихотворение так и называется – «В Новом Иерусалиме»), храм этот – суть церковь домашняя. 

Поневоле позавидуешь тому, к кому обращено такое признание. Но какой трудный, долгий опыт жизни надо пройти, какую силу любви надо иметь, чтобы всегда, а особенно в конце, суметь искренно прошептать: «Слава Богу! Слава Богу за все!»

Ведь не все в наших днях праздники. Вот почти зарисовка, так, обычные пенсионер­ские будни: 

(«И ловчу...»? Непривычное, почти «неправильное», но по интонации поразительно точное отсутствие личного местоимения!) Действительно, пасторальная вроде картинка: чем бы старики ни тешились. Пенсия идет, какие их заботы – идиллия. Но читаешь дальше:

Я легко мог и не знать по невежеству почти ничего об этом мужчине, кроме того, что его – так любят. Но, слава Богу, знаю. Потому что он тоже – поэт. Есть у него стихотворение, «Военная песня» называется («Враг отступает. Мы победили. / Думать не надо. Плакать нельзя...»). Его еще можно было бы назвать «Вечерняя песнь победителя». И теперь, через много лет после парада, приходится делать какие-то невозможные усилия, когда нужно прочитать это державинского размера стихотворение без слез: 

(Я назову имя этого мужчины – патриарха, возлюбленного, воина, победителя, поэта: Семен Липкин).

С каким же грузом памяти приходится жить нашим, теперешним, «старосветским» героям! Не теряя при этом любви. И, как во все времена, в одном из этих двух, давно немолодых, спутников исподволь, вдруг, проявляется женщина, ибо она женщина – всегда. Она, будто каким-то легкомысленным жестом, вдруг смахивает всю, хоть и лично выстраданную, патетику: 

Много доводилось слышать о царственном – и в обездоленности – величии Анны Андреевны Ахматовой. Нечасто доводится  встретиться с таким в жизни. Но достоинство Инны Львовны – ничуть не меньше. А может, и больше. Ибо она способна по-царски величественно... уступать: вот человек, при котором я – только вторая, потому что – он мужчина, а я – женщина и потому – следующая за ним. (Но – «Я – твой лучший в судьбе трофей!»)

* * *

Вот эти стихотворения – как богаты, как щедры они, как в них все ухожено и любовно возделано, ни одного бесплодного клочка. Да и расположены стихи в подборке совсем не случайно. Есть в этом построении одна грустная человече­ская черточка, которая не позволяет благодушествовать, сколь бы ни очаровывала здесь сама поэзия. Даты под каждым стихотворением.

Человек не шутя дорожит  к а ж д ы м,  слава Богу, дарованным ему днем. Потому что стихи эти написаны после «долгой зимы, где болел ты, впадая в бред». И расположены стихотворения одно за другим строго по времени их появления. И если уж называется все это «Гимн», то как торжественно завершала бы все концовка хотя и грустного, даже немного растерянного – распад империи – но поднимающегося до высочайшей ноты стихотворения, которое как раз написано последним из представленных: 

Какое было бы финальное крещендо! 10 мая 2001 года это написано. Но заканчивается подборка не этим, позднейшим здесь, стихотворением, а другим, как бы незаконно вставшим не на свое место. Потому что автор – честен, потому что в момент последней исповеди никакие изысканные одежды тебя не прикроют. Потому что стихи, которые надо услышать и передать дальше – это одно. А дни, которые надо пережить, – это уже другое.

выскочили строчки из 2 марта 2001 года. Ими закончилась подборка стихов, написанных воистину в библейском возрасте (на днях, 24 июня, Инне Львовне исполнилось 74 года), подборка, после которой и появился у меня пристальный интерес ко всему, что связано с именем И. Лиснянской.

* * *

Некоторые ее стихи, признаюсь, и озадачивали. Например, из цикла «В пригороде Содома». Однажды, размышляя о них, я оказался в неловком положении, сказав: а что, дескать, братцы, не дело ли христианина жалеть всех. В слово «всех» я включил и тех грешников, что погибли от Божьего гнева в Содоме. Реакция была резкой: нет, содомитам мы сочувствовать не будем! И хоть я и пытался сказать, что речь только о жалости к падшим, конфуз оставался конфузом.

А вот в стихах Лиснянской и такая жалость есть. И если по совести, читая Священное Писание (а Инна Львовна еще с военных лет читает на ночь Библию ежедневно), вовсе не задумываться даже над такими вопросами человеку, исповедующему Христа, невозможно. «Поэзия Лиснянской есть поэзия виновности», – так говорится в одной из статей о ее творчестве. И стихи ее определяются как путь к Богу, к Тому, Кто один может простить.

В одном из интервью, вспоминая о своем детстве, поэтесса рассказывает, как с няней, тайком от мамы, ходила в церковь:

– Я, такая нарядная девочка с бантиками, усаживалась вместе с нищими и просила деньги, если их не оказывалось у няни для нищих. Ошеломленные прохожие мне подавали, а я – нищим. И только после этого заходила в церковь...

Только остановившись со страждущими, входила она в церковь маленькой девочкой. Так же она поступает и сегодня: 

назад

вперед

---

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга